Борис ПАСТЕРНАК Стихи |
Страница 9 из 12 БАЛЛАДА Дрожат гаражи автобазы, Нет-нет, как кость, взблеснет костел. Над парном падают топазы, Слепых зарниц бурлит котел. В саду - табак, на тротуаре - Толпа, в толпе - гуденье пчел, Разрывы туч, обрывки арий, Недвижный Днепр, ночной Подол. "Пришел",- летит от вяза к вязу, И вдруг становится тяжел Как бы достигший высшей фазы Бессонный запах метиол. "Пришел",- летит от пары к паре, "Пришел",- стволу лепечет ствол. Потоп зарниц, гроза в разгаре, Недвижный Днепр, ночной Подол. Удар, другой, пассаж,- и сразу В шаров молочный ореол Шопена траурная фраза Вплывает, как больной орел. Под ним - угар араукарий, Но глух, как будто что обрел, Обрывы донизу обшаря, Недвижный Днепр, ночной Подол. Полет орла как ход рассказа. В нем все соблазны южных смол И все молитвы и экстазы За сильный и за слабый пол. Полет - сказанье об Икаре. Но тихо с круч ползет подзол, И глух, как каторжник на Каре, Недвижный Днепр, ночной Подол. Вам в дар баллада эта, Гарри. Воображенья произвол Не тронул строк о вашем даре: Я видел все, что в них привел. Запомню и не разбазарю: Метель полночных метиол. Концерт и парк на крутояре. Недвижный Днепр, ночной Подол. 1980 ВТОРАЯ БАЛЛАДА На даче спят. В саду, до пят Подветренном, кипят лохмотья. Как флот в трехъярусном полете, Деревьев паруса кипят. Лопатами, как в листопад, Гребут березы и осины. На даче спят, укрывши спину, Как только в раннем детстве спят. Ревет фагот, гудит набат. На даче спят под шум без плоти, Под ровный шум на ровной ноте, Под ветра яростный надсад. Льет дождь, он хлынул с час назад. Кипит деревьев парусина. Льет дождь. На даче спят два сына, Как только в раннем детстве спят. Я просыпаюсь. Я объят Открывшимся. Я на учете. Я на земле, где вы живете, И ваши тополя кипят. Льет дождь. Да будет так же свят, Как их невинная лавина... Но я уж сплю наполовину, Как только в раннем детстве спят. Льет дождь. Я вижу сон: я взят Обратно в ад, где все в комплоте, И женщин в детстве мучат тети, А в браке дети теребят. Льет дождь. Мне снится: из ребят Я взят в науку к исполину, И сплю под шум, месящий глину, Как только в раннем детстве спят. Светает. Мглистый банный чад. Балкон плывет, как на плашкоте. Как на плотах,- кустов щепоти И в каплях потный тес оград. (Я видел вас пять раз подряд.) Спи, быль. Спи жизни ночью длинной. Усни, баллада, спи, былина, Как только в раннем детстве спят. 1930 ЛЕТО Ирпень - это память о людях и лете, О воле, о бегстве из-под кабалы, О хвое на зное, о сером левкое И смене безветрия, ведра и мглы. О белой вербене, о терпком терпеньи Смолы; о друзьях, для которых малы Мои похвалы и мои восхваленья, Мои славословья, мои похвалы. Пронзительных иволог крик и явленье Китайкой и углем желтило стволы, Но сосны не двигали игол от лени И белкам и дятлам сдавали углы. Сырели комоды, и смену погоды Древесная квакша вещала с сучка, И балка у входа ютила удода, И, детям в угоду, запечье - сверчка. В дни съезда шесть женщин топтали луга. Лениво паслись облака в отдаленьи. Ф Смеркалось, и сумерек хитрый маневр Сводил с полутьмою зажженный репейник, С землею - саженные тени ирпенек И с небом - пожар полосатых панев. Смеркалось, и, ставя простор на колени, Загон горизонта смыкал полукруг. Зарницы вздымали рога по-оленьи, И с сена вставали и ели из рук Подруг, по приходе домой, тем не мене От жуликов дверь запиравших на крюк. В конце, пред отъездом, ступая по кипе Листвы облетелой в жару бредовом, Я с неба, как с губ, перетянутых сыпью, Налет недомолвок сорвал рукавом. И осень, дотоле вопившая выпью, Прочистила горло; и поняли мы, Что мы на пиру в вековом прототипе - На пире Платона во время чумы. Откуда же зта печаль, Диотима? Каким увереньем прервать забытье? По улицам сердца из тьмы нелюдимой! Дверь настежь! За дружбу, спасенье мое! И это ли происки Мари-арфистки, Что рока игрою ей под руки лег И арфой шумит ураган аравийский, Бессмертья, быть может, последний залог. 1930 СМЕРТЬ ПОЭТА Не верили,- считали,- бредни, Но узнавали: от двоих, Троих, от всех. Равнялись в строку Остановившегося срока Дома чиновниц и купчих, Дворы, деревья, и на них Грачи, в чаду от солнцепека Разгоряченно на грачих Кричавшие, чтоб дуры впредь не Совались в грех. И как намедни Был день. Как час назад. Как миг Назад. Соседний двор, соседний Забор, деревья, шум грачих. Лишь был на лицах влажный сдвиг, Как в складках порванного бредня. Был день, безвредный день, безвредней Десятка прежних днвй твоих. Толпились, выстроясь в первей, Как выстрел выстроил бы их. Как, сплющив, выплеснул из стока б Лещей и щуку минный вспых Шутих, заложенных в осоку, Как вздох пластов нехолостых. Ты спал, постлав постель на сплетне, Спал и, оттрепетав, был тих,- Красивый, двадцатидвухлетний, Как предсказал твой тетраптих. Ты спал, прижав к подушке щеку, Спал,- со всех ног, со всех лодыг Врезаясь вновь и вновь с наскоку В разряд преданий молодых. Ты в них врезался тем заметней, Что их одним прыжком достиг. Твой выстрел был подобен Этне В предгорьи трусов и трусих. Друзья же изощрялись в спорах, Забыв, что рядом - жизнь и я. Ну что ж еще? Что ты припер их К стене, и стер с земли, и страх Твой порох выдает за прах? Но мрази только он и дорог. На то и рассуждений ворох, Чтоб не бежала за-края Большого случая струя, Чрезмерно скорая для хворых. Так пошлость свертывает в творог Седые сливки бытия, 1930 * * * Годами когда-нибудь в зале концертной Мне Брамса сыграют,- тоской изойду, Я вздрогну, я вспомню союз шестисердый, Прогулки, упанье и клумбу в саду. Художницы робкой, как сон, крутолобость, С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлеб, Улыбкой, огромной и светлой, как глобус, Художницы облик, улыбку и лоб. Мне Брамса сыграют,- я вздрогну, я сдамся, Я вспомню покупку припасов и круп, Ступеньки террасы и комнат убранство, И брата, и сына, и клумбу, и дуб. Художница пачкала красками траву, Роняла палитру, совала в халат Набор рисовальный и пачки отравы, Что "Басмой" зовутся и астму сулят. Мне Брамса сыграют,- я сдамся, я вспомню Упрямую заросль, и кровлю, и вход, Балкон полутемный и комнат питомник, Улыбку, и облик, и брови, и рот. И сразу же буду слезами увлажен И вымокну раньше, чем выплачусь я. Горючая давность ударит из скважин, Околицы, лица, друзья и семья. И станут кружком на лужке интермеццо, Руками, как дерево, песнь охватив, Как тени, вертеться четыре семейства Под чистый, как детство, немецкий мотив. 1931 * * * Не волнуйся, не плачь, не труди Сил иссякших и сердца не мучай. Ты жива, ты во мне, ты в груди, Как опора, как друг и как случай. Верой в будущее не боюсь Показаться тебе краснобаем. Мы не жизнь, не душевный союз,- Обоюдный обман обрубаем. Из тифозной тоски тюфяков Вон на воздух широт образцовый! Он мне брат и рука. Он таков, Что тебе, как письмо, адресован. Надорви ж его ширь, как письмо, С горизонтом вступи в переписку, Победи изнуренья нзмор, Заведи разговор по-альпийски. И над блюдом баварских озер С мозгом гор, точно кости мосластых, Убедишься, что я не фразер С заготовленной к месту подсласткой. Добрый путь. Добрый путь. Наша связь, Наша честь не под кровлею дома. Как росток на свету распрямясь, Ты посмотришь на все по-другому. 1931 * * * Окно, пюпитр и, как овраги эхом, - Полны ковры всем игранным. В них есть Невысказанность. Здесь могло с успехом Сквозь исполненье авторство процвесть. Окно не на две створки alla breve, Но шире - на три: в ритме трех вторых. Окно и двор, и белые деревья, И снег, и ветки - свечи пятерик. Окно, и ночь, и пульсом бьющий иней В ветвях - в узлах височных жил. Окно, И синий лес висячих нотных линий, И двор. Здесь жил мой друг. Давно-давно Смотрел отсюда я за круг Сибири, Но друг и сам был городом, как Омск И Томск,- был кругом войн и перемирий И кругом свойств, занятий и знакомств. И часто-часто, ночь о нем продумав, Я утра ждал у трех оконных створ. И муторным концертом мертвых шумов Копался в мерзлых внутренностях двер. И мерил я полуторною мерой Судьбы и жизни нашей недомер, В душе ж, как в детстве, снова шел премьерой Большого неба ветреный пример. 1981 * * * Любить иных - тяжелый крест, А ты прекрасна без извилин, И прелести твоей секрет Разгадке жизни равносилен. Весною слышен шорох снов И шелест новостей и истин. Ты из семьи таких основ. Твой смысл, как воздух, бескорыстен. Легко проснуться и прозреть, Словесный сор из сердца вытрясть И жить, не засоряясь впредь, Все это - не большая хитрость. 1931 * * * Все снег да снег,- терпи и точка. Скорей уж, право б, дождь прошел И горькей тополевой почкой Подруги сдобрил скромный стол. Зубровкей сумрак бы закапал, Укропу к еупу б накрошил, Бокалы - грохотом вокабул, Латынью ливня оглушил. Тупицу б двинул по затылку,- Мы в ту пору б оглохли, но Откупорили б, как бутылку, Заплесневелое окно, И гам ворвался б: "Ливень заслан К чертям, куда Макар телят Не ганивал..." И солнце маслом Асфальта б залило салат. А вскачь за громом, за четверкой Ильи Пророка, под струи - Мои телячьи бы восторги, Телячьи б нежности твои. 1931 * * * Мертвецкая мгла, И с тумбами вровень В канавах - тела Утопленниц-кровель. Оконницы служб И охра покоев В покойницкой луж, И лужи - рекою. И в них извозцы, И дрожек разводы, И взят под уздцы Битюг небосвода. И капли в кустах, И улица в тучах, И щебеты птах, И почки на сучьях. И все они, все Выходят со мною Пустынным шоссе На поле Ямское. Где спят фонари И даль, как чужая: Ее снегири Зарей оглушают. Опять на гроши Грунтами несмело Творится в тиши Великое дело. 1931 * * * Платки, подборы, жгучий взгляд Подснежников - не оторваться. И грязи рыжий шоколад Не выровнен по ватерпасу. Но слякоть месит из лучей Весну, и сонный стук каменьев, И птичьи крики мнет ручей, Как лепят пальцами пельмени. Платки, оборки - благодать! Проталин черная лакрица... Сторицей дай тебе воздать И, как реке, вздохнуть и вскрыться. Дай мне, превысив нивелир, Благодарить тебя до сипу, И сверху окуни свой мир, Как в зеркало, в мое спасибо. Толпу и тумбы опрокинь, И желоба в слюне и пене, И неба роговую синь, И облаков пустые тени. Слепого полдня желатин, И желтые очки промоин, И тонкие слюдинки льдин, И кочки с черной бахромою. 1931 * * * Любимая,- молвы слащавой, Как угля, вездесуща гарь. А ты - подспудной тайной славы Засасывающий словарь. А слава - почвенная тяга. О, если б я прямей возник! Но пусть и так,- не как бродяга, Родным войду в родной язык. Теперь не сверстники поэтов, Вся ширь проселков, меж и лех Рифмует с Лермонтовым лето И с Пушкиным гусей и снег. И я б хотел, чтоб после смерти, Как мы замкнемся и уйдем, Тесней, чем сердце и предсердье, Зарифмовали нас вдвоем. Чтоб мы согласья сочетаньем Застлали слух кому-нибудь Всем тем, что сами пьем и тянем И будем ртами трав тянуть. 1931 * * * Красавица моя, вся стать, Вся суть твоя мне по сердцу, Вся рвется музыкою стать, И вся на рифмы просится. А в рифмах умирает рок, И правдой входит в наш мирок Миров разноголосица. И рифма - не вторенье строк, А гардеробный номерок, Талон на место у колонн В загробный гул корней и лон. И в рифмах дышит та любовь, Что тут с трудом выносится, Перед которой хмурят бровь И морщат переносицу. И рифма не вторенье строк, Но вход и пропуск за порог, Чтоб сдать, как плащ за Фляшкою, Болезни тягость тяжкую, Боязнь огласки и греха За громкой бляшкою стиха. Красавица моя, вся суть, Вся стать твоя, красавица, Спирает грудь и тянет в путь. И тянет петь и - нравится. Тебе молился Поликлет. Твои законы изданы. Твои законы в далях лет. Ты мне знакома издавна. 1931 * * * Кругом семенящейся ватой, Подхваченной ветром с аллей, Гуляет, как призрак разврата, Пушистый ватин тополей. А в комнате пахнет, как ночью Болотной фиалкой. Бока Опущенной шторы морочат Доверье ночного цветка. В квартире прохлада усадьбы. Не жертвуя ей для бесед, В разлуке с тобой и писать бы, Внося пополненья в бюджет. Но грусть одиноких мелодий Как участь бульварных семян, Как спущенной шторы бесплодье, Вводящей фиалку в ватман. Ты стала настелько мне жизнью, Что все, что не к делу,- долой, И вымыслов пить головизну Тошнит, как от рыбы гнилой. И вот я вникаю на ощупь В доподлинной повести тьму. Зимей мы расширим жилплощадь, Я комнату брата займу. В ней шум уплотнителей глуше, И слушаться будет жадней, Как битыми днями баклуши Бьют зимние тучи над ней. 1931 * * * Никого не будет в доме, Кроме сумерек. Один Зимний день в сквозном проеме Незадернутых гардин. Только белых мокрых комьев Быстрый промельк маховой. Только крыши, снег и, кроме Крыш и снега,- никого. И опять зачертит иней, И опять завертит мной Прошлогоднее унынье И дела зимы иной, И опять кольнут доныне Не отпущенной виной, И окно по крестовине Сдавит голод дровяной. Но нежданно по портьере Пробежит вторженья дрожь. ! Тишину шагами меря, Ты, как будущность, войдешь. Ты появишься у двери В чем-то белом, без причуд, В чем-то впрямь из тех материй, Из которых хлопья шьют. 1931 * * * Ты здесь, мы в воздухе одном. Твое присутствие, как город, Как тихий Киев за окном, Который в зной лучей обернут, Который спит, не опочив, И сном борим, но не поборот, Срывает с шеи кирпичи, Как потный чесучовый ворот, В котором, пропотев листвой От взятых только что препятствий, Иа побежденной мостовой Устало тополя толпятся. Ты вся, как мысль, что этот Днепр В зеленой коже рвов и стежек, Как жалобная книга недр Для наших записей расхожих. Твое присутствие, как зов За полдень поскорей усесться И, перечтя его с азов, Вписать в него твое соседство. 1931 * * * Опять Шопен не ищет выгод, Ио, окрыляясь на лету, Один прокладывает выход Из вероятья в правоту. Задворки с выломанным лазом, Хибарки с паклей по бортам. Два клена в ряд, за третьим, разом - Соседней Рейтарской квартал. Весь день внимают клены детям, Когда ж мы ночью лампу жжем И листья, как салфетки, метим, Крошатся огненным дождем. Тогда, насквозь проколобродив Штыками белых пирамид, В шатрах каштановых напротив Из окон музыка гремит. Гремит Шопен, из окон грянув, А снизу, под его эффект Прямя подсвечники каштанов, На звезды смотрит прошлый век. Как бьют тогда в его сонате, Качая маятник громад, Часы разъездов и занятий, И снов без смерти и фермат! Итак, опять из-под акаций Под экипажи парижан? Опять бежать и спотыкаться, Как жизни тряский дилижанс? Опять трубить, и гнать, и звякать, И, мякоть в кровь поря, - опять Рождать рыданье, но не плакать, Не умирать, не умирать? Опять в сырую ночь в мальпосте Проездом в гости из гостей Подслушать пенье на погосте Колес, и листьев, и костей. В конце ж, как женщина, отпрянув И чудом сдерживая прыть Впотьмах приставших горлопанов, Распятьем фортепьян застыть? А век спустя, в самозащите Задев за белые цветы, Разбить о плиты общежитий Плиту крылатой правоты. Опять? И, посвятив соцветьям Рояля гулкий ритуал, Всем девятнадцатым столетьем Упасть на старый тротуар. 1931 * * * Вечерело. Повсюду ретиво Рос орешник. Мы вышли на скат. Нам открылась картина на диво. Отдышась, мы взглянули назад. По краям препастей куролеся, Там, как прежде, при нас, напролом Совершало подъем мелколесье, Попирая гнилой бурелом. Там, как прежде, в фарфоровых гнездах Колченого хромал телеграф, И дышал и карабкался воздух, Грабов головы кверху задрав. Под прорешливой сенью орехов Там, как прежде, в петлистой красе По заре вечеревшей проехав, Колесило и рдело шоссе. Каждый спуск и подъем что-то чуял, Каждый стелб вспоминал про разбой, И, все тулево вытянув, буйвол Голым дьяволом плыл под арбой. А вдали, где, как змеи на яйцах, Тучи в кольца свивались,- грозней, Чем былые набеги ногайцев, Стлались цепи китайских теней. То был ряд усыпальниц, в завесе Заметенных снегами путей За кулисы тего поднебесья, Где томился и мерк Прометей. Как усопщих представшие души, Были все ледиики налицо. Солнце тут же японскою тушью Переписывало мертвецов. И тогда, вчетвером на отвесе, Как один, заглянули мы вниз. Мельтеша, точно чернь на эфесе, В глубине шевелился Тифлис. Он так полно осмеивал сферу Глазомера и все естество, Что возник и остался химерой, Точно град не от мира сего. Точно там, откупаяся данью, Длился век, когда жизнь замерла И горячие серные бани Из-за гор воевал Тамерлан. Будто вечер, как встарь, его вывел На равнину под персов бстрел. Он малиною кровель червивел И, как древнее войско, пестрел. 1931 * * * Пока мы по Кавказу лазаем, И в задыхающейся раме Кура ползет атакой газовою К Арагве, сдавленной горами, И в августовский свод из мрамора, Как обезглавленных гортани, Заносят яблоки адамовы Казненных замков очертанья. Пока я голову заламываю, Следя, как шеи укреплений Плывут по синеве сиреневой И тонут в бездне поколений, Пока, сменяя рощи вязовые, Курчавится лесная мелочь, Что шепчешь ты, что мне подсказываешь,- Кавказ, Кавказ, о что мне делать! Объятье в тысячу охватов, Чем обеспечен твой успех? Здоровый глаз за веко спрятав, Над чем смеешься ты, Казбек? Когда от высей сердце екает И гор колышутся катила, Ты думаешь, моя далекая, Что чем-то мне не угедила. И там, у Альп в дали Германии, Где так же чокаются скалы, Но отклики еще туманнее, Ты думаешь,- ты оплошала? Я брошен в жизнь, в потоке дней Катящую потоки рода, И мне кроить свою трудней, Чем резать ножницами воду. Не бойся снов, не мучься, брось. Люблю и думаю и знаю. Смотри: и рек не мыслит врозь Существованья ткань сквозная. 1931 * * * О, знал бы я, что так бывает, Когда пускался на дебют, Что строчки с кровью - убивают, Нахлынут горлом и убьют! От шуток с этой подоплекой Я б отказался наотрез. Начало было так далеко, Так робок первый интерес. Но старость - это Рим, который Взамен турусов и колес Не читки требует с актера, А полной гибели всерьез. Когда строку диктует чувство, Оно на сцену шлет раба, И тут кончается искусство, И дышат почва и судьба. 1932 * * * Когда я устаю от пустозвонства Во все века вертевшихся льстецов, Мне хочется, как сон при свете солнца, Припомнить жизнь и ей взглянуть в лицо. Незваная, она внесла, во-первых, Во все, что сталось, вкус больших начал. Я их не выбирал, и суть не в нервах, Что я не жаждал, а предвосхищал. И вот года строительного плана, И вновь зима, и вот четвертый год Две женщины, как отблеск ламп "Светлана", Горят и светят средь его тягот. Мы в будущем, твержу я им, как все, кто Жил в эти дни. А если из калек, То все равно: телегою проекта Нас переехал новый человек. Когда ж от смерти не спасет таблетка, То тем свободней время поспешит В ту даль, куда вторая пятилетка Протягивает тезисы души. Тогда не убивайтесь, не тужите, Всей слабостью клянусь остаться в вас. А сильными обещано изжитье Последних язв, одолевавших нас. 1932 * * * Стихи мои, бегом, бегом. Мне в вас ужда, как никогда. С бульвара за угол есть дом, Где дней порвалась череда, Где пуст уют и брошен труд, И плачут, думают и ждут. Где пьют, как воду, горький бром Полубессонниц, полудрем. Есть дом, где хлеб как лебеда, Есть дом,- так вот бегом туда. Пусть вьюга с улиц улюлю,- Вы - радугой по хрусталю, Вы - сном, вы - вестью: я вас шлю, Я шлю вас, значит, я люблю. О ссадины вкруг женских шей От вешавшихся фетишей! Как я их зною, как постиг, Я, вешзющийся на них. Всю жизнь я сдерживаю крик О видимости их вериг, Но их одолевает ложь Чужих похолодевших лож, И образ Синей Бороды Сильнее, чем мои труды. Наследье страшное мещан, Их посещает по ночам Несуществующий, как Вий, Обидный призрак нелюбви, И привиденьем искажен Природный жребий лучших жен. О, как она была смела, Когда едва из-под крыла Любимой матери, шутя, Свой детский смех мне отдала, Без прекословий и помех Свой детский мир и детский смех, Обид не знавшее дитя, Свои заботы и дела. 1932 * * * Еще не умолкнул упрек И слезы звенели в укоре, С рассветом к тебе на порог Нагрянуло новое горе. Скончался большой музыкант, Твой идол и родич, и этой Утратой открылся закат Уюта и авторитета. Стояли, от слез охмелев И астр тяжеля переливы, Белел алебастром рельеф Одной головы горделивой. Черты в две орлиных дуги Несли на буксире квартиру, Обрывки цветов, и шаги, И приторный привкус эфира. Твой обморок мира не внес В качанье венков в одноколке, И пар обмороженных слез Пронзил нашатырной иголкой И марш похоронный роптал, И снег у ворот был раскидан, И консерваторский портал Гражданскою плыл панихидой. Меж пальм и московских светил, } К которым ковровой дорожкой Я тихо тебя подводил, Играла огромная брошка. Орган отливал серебром, Немой, как в руках ювелира, А издали слышался гром, Катившийся из-за полмира. Покоилась юстр тишина, И в зареве их бездыханном Играл не орган, а стена, Украшенная органом. Ворочая балки, как слон, И освобождаясь от бревен, Хорал выходил, как Самсон, Из кладки, где был замурован. Томившийся в ней поделом, Но пущенный из заточенья, Он песнею несся в пролом О нашем с тобой обрученьи. ---------- Как сборы на общий венок, Плетни у заставы чернели. Короткий морозный денек Вечерней звенел ритурнелью. - Воспользовавшись темнотой, Нас кто-то догнал на моторе. Дорога со всей прямотой Направилась на крематорий. С заставы дул ветер, и снег, Как на рубежах у Варшавы, Садился на брови и мех Снежинками смежной державы. Озябнувшие москвичи Шли полем, и вьюжная нежить Уже выносила ключи К затворам последних убежищ. ---------- Но он был любим. Ничего Не может пропасть. Еще мене - Семья и талант. От него Остались броскр сочинений. Ты дома подымешь пюпитр, И, только коснешься до клавиш, Попытка тебя ослепит, И ты ей все крылья расправишь. И будет январь и луна, И окна с двойным позументом Ветвей в серебре галуна, И время пройдет незаметно. А то, удивившись на миг, Спохватишься ты на концерте, Насколько скромней нас самих Вседневное наше бессмертье. 1931 * * * Весенний день тридцатого апреля С рассвета отдается детворе. Захваченный примеркой ожерелья, Он еле управляется к заре. Как горы мятой ягоды под марлей, Всплывает город из-под кисеи. По улицам шеренгой куцых карлиц Бульвары тянут сумерки свои. Вечерний мир всегда бутон кануна, У этого ж - особенный почин. Он расцветет когда-нибудь коммуной В скрещеньи многих майских годовщин. Он долго будет днем переустройстйа, Предпраздничных уборок и затей, Как были до него березы Тройцы И, как до них,дрогни панатеней. Все так же будут бить песок размякший И на иллюминованный карниз Подтаскивать кумач и тес. Все так же По сборным пунктам развозить актрис. И будут бодро по трое матросы Гулять по скверам, огибая дерн. И к ночи месяц-в улицы вотрется, Как мертвый город и остывший горн. Но с каждой годовщиной все махровей Тугой задаток розы будет цвесть, Все явственнее прибывать здоровье, И все заметней искренность и честь. Все встрепаннее, все многолепестней Ложиться будут первого числа Живые нравы, навыки и песни В луга и пашни и на промысла. Пока, как запах мокрых центифолий, Не вырвется, не выразится вслух, Не сможет не сказаться поневоле Созревших лет перебродивший дух. 1931 * * * Столетье с лишним - не вчера, А сила прежняя в соблазне В надежде славы и добра Глядеть на вещи без боязни. Хотеть, в отличье от хлыща В его существованьи кратком, Труда со всеми сообща И заодно с правопорядком. И тот же тотчас же тупик При встрече с умственною ленью, И те же выписки из книг, И тех же эр сопоставленье. Но лишь сейчас сказать пора, Величьем дня сравненье разня: Начало славных дней Петра Мрачили мятежи и казни. Итак, вперед, не трепеща И утешаясь параллелью, Пока ты жив, и не моща, И о тебе не пожалели. 1931 * * * Весеннею порою льда И слез, весной бездонной, Весной бездонною, когда В Москве - конец сезона, Вода доходит в холода По пояс небосклону, Отходят рано поездка, Пруды - желто-лимонны, И проводы, как провода, Оттянуты в затоны. Когда ручьи поют романс О непролазной грязи, И вечер явно не про нас Таинственен и черномаз, И неба безобразье - Как речь сказителя из масс И женщин до потопа, Как обаянье без гримас И отдых углекопа. Когда какой-то брод в груди, И лешадью на броде В нас что-то плачет: пощади, Как площади отродье. Но столько в лужах позади Затопленных мелодий, Что вставил вал, и заводи Машину половодья. Какой в нее мне вставить вал? Весна моя, не сетуй. Печали час твоей совпал С преображеньем света. Струитесь, черные ручьи. Родимые, струитесь. Примите в заводи свои Околицы строительств. Их марева - как облака Зарей неторопливой. Как август, жаркие века Скопили их наплывы. В краях заката стаял лед. И по воде, оттаяв, Гнездом сполоснутым плывет Усадьба без хозяев. Прощальных слез не осуша И плакав вечер целый, Уходит с Запада душа, Ей нечего там делать. Она уходит, как весной Лимонной желтизною Закатной заводи лесной Пускаются в ночное. Она уходит в перегной Потопа, как при Ное, И ей не боязно одной Бездонною весною. Пред нею край, где в поясной Поклон не вгонят стона, Из сердца девушки сенной Не вырежут фестона. Пред ней заря, пред ней и мной Зарей желто-лимонной - Простор, затопленный весной, Весной, весной бездонной. И так как с малых детских лет Я ранен женской долей, И след поэта - только след Ее путей, не боле, И так как я лишь ей задет И ей у нас раздолье, То весь я рад сойти на нет В революцьонной воле. 1931 НА РАННИХ ПОЕЗДАХ 1936 - 1944 ХУДОЖНИК 1 Мне по душе строптивый норов Артиста в силе: он отвык От фраз, и прячется от взоров, И собственных стыдится книг. Но всем известен этот облик. Он миг для пряток прозевал. Назад не повернуть оглобли, Хотя б и затаясь в подвал. Судьбы под землю не заямить. Как быть? Неясная сперва, При жизни переходит в память Его признавшая молва. Но кто ж он? На какой арене Стяжал он поздний опыт свой? С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой. Как поселенье на Гольфштреме, Он создан весь земным теплом. В его залив вкатило время Все, что ушло за волнолом. Он жаждал воли и покоя, А годы шли примерно так, Как облака над мастерскою, Где горбился его верстак. Декабрь 1935 2 Как-то в сумерки Тифлиса Я зимой занес стопу. Пресловутую теплицу Лихорадило в гриппу. Рысью разбегались листья. По пятам, как сенбернар, Прыгал ветер в желтом плисе Оголившихся чинар. Постепенно все грубело. Север, черный лежебок, Вешал ветку изабеллы Перед входом в погребок. Быстро таял день короткий, Кротко шел в щепотку снег. От его сырой щекотки Разбирал не к месту смех. Я люблю их, грешным делом, Стаи хлопьев, холод губ, Небо в черном, землю в белом, Шапки, шубы, дым из труб. Я люблю перед бураном Присмиревшие дворы, Будто прятки по чуланам Нашалившей детворы, И летящих туч обрывки, И снежинок канитель, И щипцами для завивки Их крутящую метель. Но впервые здесь на юге Средь порхания пурги Я увидел в кольцах вьюги Угли вольтовой дуги. Ах, с какой тоской звериной, Трепеща, как стеарин, Озаряли мандарины Красным воском лед витрин! Как на родине Миньоны С гетевским: "Dahin!", "Dahin!", Полыхали лампионы Субтропических долин. И тогда с коробкой шляпной, Как модистка синема, Настигала нас внезапно Настоящая зима. Нас отбрасывала в детство Белокурая копна В черном котике кокетства И почти из полусна. 1936 3 Скромный дом, но рюмка рому И набросков черный грог, И взамен камор - хоромы, И на чердаке - чертог. От шагов и волн капота И расспросов - ни следа. В зарешеченном работой Своде воздуха - слюда. Голос, властный, как полюдье, Плавит все наперечет. В горловой его полуде Ложек олово течет. Что ему почет и слава, Место в мире и молва В миг, когда дыханьем сплава В слово сплочены слова? Он на это мебель стопит, Дружбу, разум, совесть, быт. На столе стакан не допит, Век не дожит, свет забыт. Слитки рифм, как воск гадальный, Каждый миг меняют вид. От детей дыханье в спальной Паром их благословит. 1936 4 Он встает. Bека, гелаты. Где-то факелы горят. Кто провел за ним в палату Островерхих шапок ряд? И еще века. Другие. Те, что после будут. Те, В уши чьи, пока тугие, Шепчет он в своей мечте. - Жизнь моя средь вас - не очерк. Этого хоть захлебнись. Время пощадит мой почерк От критических скребниц. Разве въезд в эпоху заперт? Пусть он крепость, пусть и храм, Въеду на коне на паперть, Лошадь осажу к дверям. Не гусляр и не балакирь, Лошадь взвил я на дыбы, Чтоб тебя, военный лагерь, Увидать с высот судьбы. И, едва поводья тронув, Порываюсь наугад В широту твоих прогонов, Что еще во тьме лежат. Как гроза, в пути объемля Жизнь и случай, смерть и страсть, Ты пройдешь умы и земли, Чтоб преданьем в вечность впасть. Твой поход изменит местность. Под чугун твоих подков, Размывая бессловесность, Хлынут волны языков. Крыши городов дорогой, Каждой хижины крыльцо, Каждый тополь у порога Будут знать тебя в лицо. 1936 БЕЗВРЕМЕННО УМЕРШЕМУ Немые индивиды, И небо, как в степи. Не кайся, не завидуй, Покойся с миром, спи. Как прусской пушке Берте Не по зубам Париж, Ты не узнаешь смерти, Хоть через час сгоришь. Эпохи революций Bозобновляют жизнь Народа, где стрясутся, В громах других отчизн. Страницы века громче Отдельных правд и кривд. Мы этой книги кормчей Простой уставный шрифт. Затем-то мы и тянем, Что до скончанья дней Идем вторым изданьем, Душой и телом в ней. Но тут нас не оставят. Лет через пятьдесят, Как ветка пустит паветвь, Найдут и воскресят. Побег не обезлиствел, Зарубка зарастет. Так вот в самоубийстве ль Спасенье и исход? ------ Деревьев первый иней Убористым сучьем Вчерне твоей кончине Достойно посвящен. Кривые ветки ольшин - Как реквием в стихах. И это все; и больше Не скажешь впопыхах. Теперь темнеет рано, Но конный небосвод С пяти несет охрану Окраин, рощ и вод. Из комнаты с венками Вечерний виден двор И выезд звезд верхами В сторожевой дозор. Прощай. Нас всех рассудит Невинность новичка. Покойся. Спи. Да будет Земля тебе легка. 1936 ИЗ ЛЕТНИХ ЗАПИСОК Друзьям в Тифлисе * * * Не чувствую красот В Крыму и на Ривьере, Люблю речной осот, Чертополоху верю. - Бесславить бедный Юг Считает пошлость долгом, Он ей, как роем мух, Засижен и оболган. А между тем и тут Сырую прелесть мира Не вынесли на суд Для нашего блезира. Лето 1936 * * * Как кочегар, на бак Поднявшись, отдыхает, - Так по ночам табак В грядах благоухает. С земли гелиотроп Передает свой запах Рассолу флотских роб, Развешанных на трапах. В совхозе садовод Bорочается чаще, Глаза на небосвод Из шалаша тараща. Ночь в звездах, стих норд-ост, И жерди палисадин Моргают сквозь нарост Зрачками виноградин. Левкой и млечный путь Одною лейкой полит, И близостью чуть-чуть Ему глаза мозолит. Лето 1936 * * * Счастлив, кто целиком, Без тени чужеродья, Всем детсвом - с бедняком, Всей кровию - в народе. Я в ряд их не попал, Но и не ради форса С шеренгой прихлебал В родню чужую втерся. Отчизна с малых лет Bлекла к такому гимну, Что небу дела нет - Была ль любовь взаимна. Народ, как дом без кром, И мы не замечаем, Что этот свод шатром, Как воздух, нескончаем. Он чащи глубина, Где кем-то в детстве раннем Давались имена Событьям и созданьям. Ты без него ничто. Он, как свое изделье, Кладет под долото Твои мечты и цели. Чье сердце не рвалось Ответною отдачей, Когда он шел насквозь, Как знающий и зрячий? Внося в инвентари Наследный хлам досужий, Он нами изнутри Нас освещал снаружи. Он выжег фетиши, Чтоб тем светлей и чище По образу души Возвесть векам жилище. Лето 1936 |
||||||||||||||
| След. » |
|---|
Манифест геосимволистов
ВСЕ!!!
| ВСЕ!!! |
