Борис ПАСТЕРНАК Стихи |
Страница 8 из 12 ДВАДЦАТЬ СТРОФ С ПРЕДИСЛОВИЕМ (Зачаток романа "Спекторский") Графленная в линейку десть! Вглядись в ту сторону, откуда Нахлынуло все то, что есть, Что я когда-нибудь забуду. Отрапортуй на том смотру. Ударь хлопушкою округи. Будь точно роща на юру, Ревущая под ртищем вьюги. Как разом выросшая рысь, Всмотрись во все, что спит в тумане, А если рысь слаба вниманьем, То пристальней еще всмотрись. Одна оглядчивость пространства Хотела от меня поэм. Одна она ко мне пристрастна, Я только ей не надоем. Когда, снуя на задних лапах, Храпел и шерсть ерошил снег, Я вместе с далью падал на пол И с нею ввязывался в грех. По барабанной перепонке Несущихся, как ты, стихов Суди, имею ль я ребенка, Равнина, от твоих пахов? Я жил в те дни, когда на плоской Земле прощали старикам, Заря мирволила подросткам И вечер к славе подстрекал. Когда, нацелившись на взрослых, Сквозь дым крупы, как сквозь вуаль, Уже рябили ружья в козлах И пухла крупповская сталь. -------- По круглым корешкам старинных книг Порхают в искрах дымовые трубы. Нежданно ветер ставит воротник, И улица запахивает шубу. Представьте дом, где, пятен лишена И только шагом схожая с гепардом, В одной из крайних комнат тишина, Облапив шар, ложится под бильярдом. А рядом, в шапке крапчатой, декабрь Висит в ветвях на зависть акробату И с дерева дивится, как дикарь, Нарядам и дурачествам Арбата. В часы, когда у доктора прием, Салон безмолвен, как салоп на вате. Мы колокольни в окнах застаем В заботе об отнявшемся набате. Какое-то ручное вещество Вертит хвостом, волною хлора зыблясь. Его в квартире держат для того, Чтоб пациенты дверью не ошиблись. Профессор старше галок и дерев. Он пепельницу порет папиросой. Что в том ему, что этот гость здоров? Не суйся в дом без вызова и спросу. На нем манишка и сюртук до пят, Закашлявшись и, видимо, ослышась, Он отвечает явно невпопад: "Не нервничать и избегать излишеств". А после - в вопль: "Я, право, утомлен! Вы про свое, а я сиди и слушай? А ежели вам имя легион? Попробуйте гимнастику и души". И улица меняется в лице, И ветер машет вырванным рецептом, И пять бульваров мечутся в кольце, Зализывая рельсы за прицепом. И ночь горит, как старый банный сруб, Занявшийся от ерунды какой-то, Насилу побежденная к утру Из поданных бессонницей брандспойтов. Туман на щепки колет тротуар, Пожарные бредут за калачами, И стужа ставит чащам самовар Лучинами зари и каланчами. Вся в копоти, с чугунной гирей мги Синеет твердь и, вмиг воспламенившись, Хватает клубья искр, как сапоги, И втаскивает дым за голенища. . . . . . . . . . 1925 УРАЛЬСКИЕ СТИХИ 1. СТАНЦИЯ Будто всем, что видит глаз, До крапивы подзаборной, Перед тем за миг пилась Сладость радуги нагорной. Будто оттого синель Из буфета выгнать нечем, Что в слезах висел туннель И на поезде ушедшем. В час его прохода столь На песке перронном людно, Что глядеть с площадок боль, Как на блеск глазури блюдной. Ад кромешный! К одному Гибель солнц, стальных вдобавок, Смотрит с темечек в дыму Кружев, гребней и булавок. Плюют семечки, топча Мух, глотают чай, судача, В зале, льющем сообща С зноем неба свой в придачу. А меж тем, наперекор Черным каплям пота в скопе, Этой станции средь гор Не к лицу названье "Копи". Пусть нельзя сильнее сжать (Горы. Говор. Инородцы), Но и в жар она - свежа, Будто только от колодца. Будто всем, что видит глаз, До крапивы подзаборной, Перед тем за миг пилась Сладость радуги нагорной. Что ж вдыхает красоту В мленье этих скул и личек? - Мысль, что кажутся Хребту Горкой крашеных яичек. Это шеломит до слез, Обдает холодной смутой, Веет, ударяет в нос, Снится, чудится кому-то. Кто крестил леса и дал Им удушливое имя? Кто весь край предугадал, Встарь пугавши финна ими? Уголь эху завещал: Быть Уралом диким соснам. Уголь дал и уголь взял. Уголь, уголь был их крестным, Целиком пошли в отца Реки и клыки ущелий, Черной бурею лица, Клиньями столетних елей. 1919 2. РУДНИК Косую тень зари роднит С косою тенью спин Продольный Великокняжеский Рудник И лес теней у входа в штольню. Закат особенно свиреп, Когда, с задов облив китайцев, Он обдает тенями склеп, Куда они упасть боятся. Когда, цепляясь за края Камнями выложенной арки, Они волнуются, снуя, Как знаки заклинанья, жарки. На волосок от смерти всяк Идущий дальше. Эти группы Последний отделяет шаг От царства угля - царства трупа. Прощаясь, смотрит рудокоп На солнце, как огнепоклонник. В ближайший миг на этот скоп Пахнет руда, дохнет покойник. И ночь обступит. Этот лед Ее тоски неописуем! Так страшен, может быть, отлет Души с последним поцелуем. Как на разведке, чуден звук Любой. Ночами звуки редки. И дико вскрикивает крюк На промелькнувшей вагонетке. Огарки,- а светлей костров. Вблизи,- а чудится, верст за пять. Росою черных катастроф На волоса со сводов капит. Слепая, вещая рука Впотьмах выщупывает стенку, Здорово дышит ли штрека, И нет ли хриплого оттенка. Ведь так легко пропасть, застряв, Когда, лизнув пистон патрона, Прольется, грянувши, затрав По недрам гулко, похоронно. А знаете ль, каков на цвет, Как выйдешь, день с порога копи? Слепит, землистый,- слова нет,- Расплавленные капли, хлопья. В глазах бурлят луга, как медь В отеках белого каленья. И шутка ль! - Надобно уметь Не разрыдаться в исступленьи. Как будто ты воскрес, как те - Из допотопных зверских капищ, И руки поднял, и с ногтей Текучим сердцем наземь капишь. 1918 МАТРОС В МОСКВЕ Я увидал его, лишь только С прудов зиме Мигнул каток шестом флагштока И сник во тьме. Был чист каток, и шест был шаток, И у перил, У растаращенных рогаток, Он закурил. Был юн матрос, а ветер - юрок: Напал и сгреб, И вырвал, и задул окурок, И ткнул в сугроб. Как ночь, сукно на нем сидело, Как вольный дух Шатавшихся, как он, без дела Ноябрьских мух. Как право дуть из всех отверстий, Сквозь все - колоть, Как ночь, сидел костюм из шерсти Мешком, не вплоть. И эта шерсть, и шаг неверный, И брюк покрой Трактиром пахли на Галерной, Песком, икрой. Москва казалась сортом щебня, Который шел В размол, на слом, в пучину гребней, На новый мол. Был ветер пьян,- и обдал дрожью: С вина - буян. Взглянул матрос (матрос был тоже, Как ветер, пьян). Угольный дом напомнил чем-то Плавучий дом: За шапкой, вея, дыбил ленты Морской фантом. За ним шаталось, якорь с цепью Ища в дыре, Соленое великолепье Бортов и рей. Огромный бриг, громадой торса Задрав бока, Всползая и сползая, терся 06 облака. Москва в огнях играла, мерзла, Роился шум, А бриг вздыхал, и штевень ерзал, И ахал трюм. Матрос взлетал и ник, колышим, Смешав в одно Морскую низость с самым высшим, С звездами - дно. -------- Как зверски рявкать надо клетке Такой грудной! Но недоразуменья редки У них с волной. Со стеньг, с гирлянды поднебесий, Почти с планет Горланит пене, перевесясь: "Сегодня нет!" В разгоне свищущих трансмиссий, Едва упав За мыс, кипит опять на мысе Седой рукав. На этом воющем заводе Сирен, валов, Огней и поршней полноводья Не тратят слов. Но в адском лязге передачи Тоски морской Стоят, в карманы руки пряча, Как в мастерской. Чтоб фразе рук не оторвало И первых слов Ремнями хлещущего шквала Не унесло. 1919 9-е ЯНВАРЯ (Пврвоначальный вариант) Какая дальность расстоянья! В одной из городских квартир В столовой - речь о Ляояне, А в детской - тушь и транспортир. Январь, и это год Цусимы, И, верно, я латынь зубрю, И время в хлопьях мчится мимо По старому календарю. Густеют хлопья, тают слухи. Густеют слухи, тает снег. Выходят книжки в новом духе, А в старом возбуждают смех. И вот, уроков не доделав, Я сплю, и где-то в тот же час Толпой стоят в дверях отделов, И время старит, мимо мчась. И так велик наплыв рабочих, Что в зал впускают в два ряда. Их предостерегают с бочек.- Нет, им не причинят вреда. Толпящиеся ждут Гапона. Весь день он нынче сам не свой: Их челобитная законна,- Он им клянется головой. Неужто ж он их тащит в омут? В ту ночь, как голос их забот, Он слышен из соседних комнат До отдаленнейших слобод. Крепчает ветер, крепнет стужа, Пар так и валит изо рта. Дух вырывается наружу В столетье, в ночь, за ворота. -------- Когда рассвет столичный хаос Окинул взглядом торжества, Уже, мотая что-то на ус, Похаживали пристава. Невыспавшееся событье, Как провод, в воздухе вися, Обледенелой красной нитью Опутывало всех и вся. Оно рвалось от ружей в козлах, От войск и воинских затей В объятья любящих и взрослых И пестовало их детей. Еще пороли дичь проспекты, И только-только рассвело, Как уж оно в живую секту Толпу с окраиной слило. Еще голов не обнажили, Когда предместье лесом труб Сошлось, звеня, как сухожилье, За головами этих групп. Был день для них благоприятен, И снег кругом горел и мерз Артериями сонных пятен И солнечным сплетеньем верст. Когда же тронулись с заставы, Достигши тысяч десяти, Скрещенья улиц, как суставы, Зашевелились по пути. Их пенье оставляло пену В ложбине каждого двора, Сдвигало вывески и стены, Перемещало номера. И гимн гремел всего хвалебней, И пели даже старики, Когда передовому гребню Открылась ширь другой реки. Когда: "Да что там?" - рявкнул голос, И что-то отрубил другой, И звук упал в пустую полость, И выси выгнулись дугой. Когда в тиши речной таможни, В морозной тишине земли - Сухой, опешившей, порожней - Лишь лышалось, как сзади шли. Ро-та! - взвилось мечом Дамокла, И стекла уши обрели: Рвануло, отдало и смолкло, И миг спустя упало: пли! И вновь на набережной стекла, Глотая воздух, напряглись. Рвануло, отдало и смолкло, И вновь насторожилась близь. Толпу порол ружейный ужас, Как свежевыбеленный холст. И выводок кровавых лужиц У ног, не обнаружась, полз. Рвало, и множилось, и молкло, И камни - их и впрямь рвало Горячими комками свеклы - Хлестали холодом стекло. И в третий раз притихли выси, И в этот раз над спячкой барж Взвилось мечом Дамокла: рысью! И лишь спустя мгновенье: марш! l925 К ОКТЯБРЬСКОЙ ГОДОВЩИНЕ 1 Редчал разговор оживленный. Шинель становилась в черед. Растягивались в эшелоны Телятники маршевых рот. Десятого чувства верхушкой Подхватывали ковыли, Что этот будильник с укушкой Лет на сто вперед завели. Бессрочно и тысячеверстно Шли дни под бризантным дождем. Их вырвавшееся упорство Не ставило нас ни во что. Всегда-то их шумную груду Несло неизвестно куда. Теперь неизвестно откуда Их двигало на города. И были престранные ночи И род вечеров в сентябре, Что требовали полномочий Обширней еще, чем допрежь. В их августовское убранство Вошли уже корпия, креп, Досрочный призыв новобранцев, Неубранный беженцев хлеб. Могло ли им вообразиться, Что под боком, невдалеке, Окликнутые с позиций Жилища стоят в столбняке? Но, правда, ни в слухах нависших, Ни в стойке их сторожевой, Ни в низко надвинутых крышах Не чувствовалось ничего. 2 Под спудом пыльных садов, На дне летнего дня - Нева, и нефти пятном Расплывшаяся солдатня. Вечерние выпуска Газет рвут нарасхват. Асфальты. Названья судов. Аптеки. Торцы. Якоря. Заря, и под ней, в западне Инженерного замка, подобный Равномерно-несметной, как лес, топотне Удаляющейся кавалерии,- плеск Литейного, лентой рулетки Раскатывающего на роликах плит Во все запустенье проспекта Штиблетную бурю толпы. Остатки чугунных оград Местами целеют под кипой Событий и прахом попыток Уйти из киргизскои степи. Но, тучи черней, аппарат Ревет в типографском безумьи,- И тонут копыта и скрипы кибиток В сыпучем самуме бумажной стопы. Семь месяцев мусор и плесень, как шерсть,- На лестницах министерств. Одинокий как перст,- Таков Петроград, Еще с Государственной думы Ночами и днями кочующий в чумах И утром по юртам бесчувственный к шуму Гольтепы. Он все еще не искупил Провинностей скипетра и ошибок Противного стереотипа, И сослан на взморье, топить, как Сизиф, Утопии по затонам И, чуть погрузив, подымать эти тонны Картона и несть на себе в неметенный Семь месяцев сряду пыльный тупик. И осень подходит с обычной рутиной Крутящихся листьев и мокрых куртин. 3 Густая слякоть клейковиной Полощет улиц колею: К виновному прилип невинный, И день, и дождь, и даль в клею. Ненастье настилает скаты, Гремит железом пласт о пласт, Свергает власти, рвет плакаты, Натравливает класс на класс. Костры. Пикеты. Мгла. Поэты Уже печатают тюки Стихов потомкам на пакеты И нам под кету и пайки. Тогда, как вечная случайность, Подкрадывается зима Под окна прачечных и чайных И прячет хлеб по закромам. Коротким днем, как коркой сыра, Играют крысы на софе И, протащив по всей квартире, Укатывают за буфет. На смену спорам оборонцев - Как север, ровный Совнарком, Безбрежный снег, и ночь, и солнце, С утра глядящее сморчком. Пониклый день, серье и быдло, Обидных выдач жалкий цикл, По виду - жизнь для мотоциклов И обданных повидлой игл. Дая галок и красногвардейцев, Под черной кожи мокрый хром. Какой еще заре зардеться При взгляде на такой разгром? На самом деле ж это - небо Намыкавшейся всласть зимы, По всем окопам и совдепам За хлеб восставшей и за мир. На самом деле это где-то Задетый ветром с моря рой Горящих глаз Петросовета, Вперенных в небывалый строй. Да, это то, за что боролись. У них в руках - метеорит. И будь он даже пуст, как полюс, Спасибо им, что он открыт. Однажды мы гостили в сфере Преданий. Нас перевели На четверть круга против зверя. Мы - первая любовь земли. 1927 БЕЛЫЕ СТИХИ И в этот миг прошли в мозгу все мысли Единственные, нужные. Прошли И умерли... Александр Блок Он встал. В столовой было час. Он знал,- Теперь конец всему. Он встал и вышел. Шли облака. Меж строк и как-то вскользь Стучала трость по плитам тротуара, И где-то громыхали дрожки.- Год Назад Бальзак был понят сединой. Шли облака. Стучала трость. Лило. Он мог сказать: "Я знаю, старый друг, Как ты дошел до этого. Я знаю, Каким ключом ты отпер эту дверь, Как ту взломал, как глядывал сквозь эту И подсмотрел все то, что увидал". Из-под ладоней мокрых облаков, Из-под теней, из-под сырых фасадов, Мотаясь, вырывалась в фонарях Захватанная мартом мостовая. "И даже с чьим ты адресом в руках Стирал ступени лестниц, мне известно". - Блистали бляхи спавших сторожей, И ветер гнал ботву по рельсам рынка. "Сто Ганских с кашлем зябло по утрам, И волосы, расчесывая, драло Гребенкою. Сто Ганских в зеркалах Бросало в дрожь. Сто Ганских пило кофе. А надо было Богу доказать, Что Ганская - одна, как он задумал..." - На том конце, где громыхали дрожки, Запел петух.- "Что Ганская - одна, Как говорила подпись Ганской в письмах, Как сон, как смерть".- Светало. В том конце, Где громыхали дрожки, пробуждались. Как поздно отпираются кафе, И как свежа печать сырой газеты! Ничто не мелко, жирен всякий шрифт, Как жир галош и шин, облитых солнцем. Как празден дух провед~шего без сна Такую ночь! Как голубо пылает Фитиль в мозгу! Как ласков огонек! Как непоследовательно насмешлив! Он вспомнил всех.- Напротив, у молочной, Рыжел навоз. Чирикал воробей. Он стал искать той ветки, на которой На части разрывался, вне себя От счастья, этот щебет. Впрочем, вскоре Он заключил, что ветка - над окном, Ввиду того ли, что в его виду Перед окошком не было деревьев, Иль от чего еще.- Он вспомнил сех.- О том, что справа сад, он догадался По тени вяза, легшей на панель. Она блистала, как и подстаканник. Вдруг с непоследовательностью в мыслях, Приличною не спавшему, ему Подумалось на миг такое что-то, Что трудно передать. В горящий мозг Вошли слова: любовь, несчастье, счастье, Судьба, событье, похожденье, рок, Случайность, фарс и фальшь.- Вошли и вышли. По выходе никто б их не узнал, Как девушек, остриженных машинкой И пощаженных тифом. Он решил, Что этих слов никто не понимает, Что это не названия картин, Не сцены, но - разряды матерьялов. Что в них есть шум и вес сыпучих тел, И сумрак всех букетов москательной. Что мумией изображают кровь, Но можно иней начертить сангиной, И что в душе, в далекой глубине, Сидит такой завзятый рисовальщик И иногда рисует lune de miel Куском беды, крошащейся меж пальцев, Куском здоровья - бешеный кошмар, Обломком бреда - светлое блаженство. В пригретом солнцем синем картузе, Обдернувшись, он стал спиной к окошку Он продавал жестяных саламандр. Он торговал осколками лазури, И ящерицы бегали, блеща, По яркому песку вдоль водостоков, И щебетали птицы. Шел народ, И дети разевали рты на диво. Кормилица царицей проплыла. За март, в апрель просилось ожерелье, И жемчуг, и глаза, - кровь с молоком Лица и рук, и бус, и сарафана. Вще по кровлям ездил снег. Еще Весна смеялась, вспенив снегу с солнцем. Десяток парниковых огурцов Был слишком слаб, чтоб в марте дать понятье О зелени. Но март их понимал И всем трубил про молодость и свежесть. Из всех картин, что память сберегла, Припомнилась одна: ночное поле. Казалось, в звезды, словно за чулок, Мякина забивается и колот. Глаза, казалось, Млечный Путь пылит. Казалось, ночь встает без сил с омета И сор со звезд сметает.- Степь неслась Рекой безбрежной к морю, и со степью Неслись стога и со стогами - ночь. На станции дежурил крупный храп, Как пласт, лежавший на листе железа. На станции ревели мухи. Дождь Звенел об зымзу, словно о подойник. Из четырех громадных летних дней Сложило сердце эту память правде. По рельсам плыли, прорезая мглу, Столбы сигналов, ударяя в тучи, И резали глаза. Бессонный мозг Тянуло в степь, за шпалы и сторожки. На станции дежурил храп, и дождь Ленился и вздыхал в листве.- Мой ангел, Ты будешь спать: мне обещала ночь! Мой друг, мой дождь, нам некуда спешить. У нас есть время. У меня в карманах - Орехи. Есть за чем с тобой в степи Полночи скоротать. Ты видел? Понял? Ты понял? Да? Не правда ль, это - то? Та бесконечность? То обетованье? И стоило расти, страдать и ждать, И не было ошибкою родиться? На станции дежурил крупный храп. Зачем же так печально опаданье Безумных знаний этих? Что за грусть Роняет поцелуи, словно август, Которого ничем не оторвать От лиственницы? Жаркими губами Пристал он к ней, она и он в слезах, Он совершенно мокр, мокры и иглы... 1918 ВЫСОКАЯ БОЛЕЗНЬ Мелькает движущийся ребус, Идет осада, идут дни, Проходят месяцы и лета. В один прекрасный день пикеты, Сбиваясь с ног от беготни, Приносят весть: сдается крепость. Не верят, верят, жгут огни, Взрывают своды, ищут входа, Выходят, входят,- идут дни, Проходят месяцы и годы. Проходят годы,- все - в тени. Рождается троянский эпос. Не верят, верят, жгут огни, Нетерпеливо ждут развода, Слабеют, слепнут,- идут дни, И в крепости крошатся своды. Мне стыдно и день ото дня стыдней, Что в век таких теней Высокая одна болезнь Еще зовется песнь. Уместно ль песнью звать содом, Усвоенный с трудом Землей, бросавшейся от книг На пики и на штык. Благими намереньями вымощен ад. Установился вэгляд, Что, если вымостить ими стихи,- Простятся все грехи. Все это режет слух тишины, Вернувшейся с войны. А как натянут этот слух,- Узнали в дни разрух. В те дни на всех припала страсть К рассказам, и зима ночами Не уставала вшами прясть, Как лошади прядут ушами. То шевелились тихой тьмы Засыпанные снегом уши, И сказками метались мы На мятных пряниках подушек. Обивкой театральных лож Весной овладевала дрожь. Февраль нищал и стал неряшлив. Бывало, крякнет, кровь откашляв, И сплюнет, и пойдет тишком Шептать теплушкам на ушко Про то да се, про путь, про шпалы, Про оттепель, про что попало; Про то, как с фронта шли пешком. Уж ты и спишь, и смерти ждешь. Рассказчику ж и горя мало: В ковшах оттаявших калош Припутанную к правде ложь Глотает платяная вошь И прясть ушами не устала. Хотя зарей чертополох, Стараясь выгнать тень подлиньше, Растягивал с трудом таким же Ее часы, как только мог; Хотя, как встарь, проселок влек Колеса по песку в разлог, Чтоб снова на суглинок вымчать И вынесть вдоль жердей и слег; Хотя осенний свод, как нынче, Был облачен, и лес далек, А вечер холоден и дымчат, Однако это был подлог, И сон застигнутой врасплох Земли похож был на родимчик, На смерть, на тишину кладбищ, На ту особенную тишь, Что спит, окутав округ целый, И, вздрагивая то и дело, Припомнить силится: "Что, бишь, Я только что сказать хотела?" Хотя, как прежде, потолок, Служа опорой новой клети, Тащил второй этаж на третий И пятый на шестой волок, Внушая сменой подоплек, Что все по-прежнему на свете, Однако это был подлог, И по водопроводной сети Взбирался кверху тот пустой, Сосущий клекот лихолетья, Тот, жженный на огне газеты, Смрад лавра и китайских сой, Что был нудней, чем рифмы эти, И, стоя в воздухе верстой, Как бы бурчал: "Что, бишь, постой, Имел я нынче съесть в предмете?" . . . . . . . . . . И полз голодною глистой С второго этажа на третий. И крался с пятого в шестой. Он славил твердость и застой И мягкость объявлял в запрете. Что было делать? Звук исчез За гулом выросших небес. Их шум, попавши на вокзал, За водокачкой исчезал, Потом их относило за ес, Где сыпью насыпи казались, Где между сосен, как насос, Качался и качал занос, Где рельсы слепли и чесались, Едва с пургой соприкасались. А сзади, в зареве легенд, Дурак, герой, интеллигент В огне декретов и реклам Горел во славу темной силы, Что потихоньку по углам Его с усмешкой поносила За подвиг, если не за то, Что дважды два не сразу сто. А сзади, в зареве легенд, Идеалист-интеллигент Печатал и писал плакаты Про радость своего заката. В сермягу завернувшись, смерд Смотрел назад, где север мерк И снег соперничал в усердьи С сумерничающею смертью. Там, как орган, во льдах зеркал Вокзал загадкою сверкал, Глаз не смыкал и горе мыкал И спорил дикой красотой С консерваторской пустотой Порой ремонтов и каникул. Невыносимо тихий тиф, Колени наши охватив, Мечтал и слушал с содроганьем Недвижно лившийся мотив Сыпучего самосверганья. Он знал все выемки в органе И пылью скучивался в швах Органных меховых рубах. Его взыскательные уши Еще упрашивали мглу, И лед, и лужи на полу Безмолвствовать как можно суше. Мы были музыкой во льду. Я говорю про всю среду, С которой я имел в виду Сойти со сцены, и сойду. Здесь места нет стыду. Я не рожден, чтоб три раза Смотреть по-разному в глаза. Еще двусмысленней, чем песнь, Тупое слово - враг. Гощу.- Гостит во всех мирах Высокая болезнь. Всю жизнь я быть хотел как все, Но век в своей красе Сильнее моего нытья И хочет быть, как я. Мы были музыкою чашек Ушедших кушать чай во тьму Глухих лесов, косых замашек И тайн, не льстящих никому. Трещал мороз, и ведра висли. Кружились галки,- и ворот Стыдился застуженный год. Мы были музыкою мысли, Наружно сохранявшей ход, Но в стужу превращавшей в лед Заслякоченный черный ход. Но я видал Девятый съезд Советов. В сумерки сырые Пред тем обегав двадцать мест, Я проклял жизнь и мостовые, Однако сутки ~~а вторые, И помню, в самый день торжеств, Пошел, взволнованный донельзя, К театру с пропуском в оркестр. Я трезво шел по трезвым рельсам. Глядел кругом, и все окрест Смотрело полным погорельцем, Отказываясь наотрез Когда-нибудь подняться с рельс. С стенных газет вопрос карельский Глядел и вызывал вопрос В больших глазах больных берез. На телеграфные устои Садился снег тесьмой густою, И зимний день в канве ветвей Кончался, по обыкновенью, Не сам собою, но в ответ На поученье. В то мгновенье Моралью в сказочной канве Казалась сказка про конвент. Про то, что гения горячка Цемента крепче и белей. (Кто не ходил за этой тачкой, Тот испытай и поболей.) Про то, как вдруг в конце недели На слепнущих глазах творца Родятся стены цитадели Иль крошечная крепостца. Чреду веков питает новость, Но золотой ее пирог, Пока преданье варит соус, Встает нам горла поперек. Теперь из некоторой дали Не видишь пошлых мелочей. Забылся трафарет речей, И время сгладило детали, А мелочи преобладали. Уже мне не прописан фарс В лекарство ото всех мытарств. Уж я не помню основанья Для гладкого голосованья. Уже я позабыл о дне, Когда на океанском дне В зияющей японской бреши Сумела различить депеша (Какой ученый водолаз) Класс спрутов и рабочий класс. А огнедышащие горы, Казалось,- вне ее разбора. Но было кого дел тупей Классификации Помпей. Я долго помнил назубок Кощунственную телеграмму: Мы посылали жертвам драмы В смягченье треска Фузиямы Агитпрофсожеский лубок. Проснись, поэт, и суй свой пропуск. Здесь не в обычае зевать. Из лож по креслам скачут в пропасть Мета, Ладога, Шексна, Ловать. Опять из актового зала В дверях, распахнутых на юг, Прошлось по лампам опахало Арктических Петровых вьюг. Опять фрегат пошел на траверс. Опять, хлебнув большой волны, Дитя предательства и каверз Не узнает своей страны. Все спало в ночь, как с громким порском Под царский поезд до зари По всей окраине поморской По льду рассыпались псари. Бряцанье шпор ходило горбясь, Преданье прятало свой рост За железнодорожный корпус, Под железнодорожный мост. Орлы двуглавые в вуали, Вагоны Пульмана во мгле Часами во поле стояли, И мартом пахло на земле. Под Порховом в брезентах мокрых Вздувавшихся верст за сто вод Со сна на весь Балтийский округ Зевал пороховой завод. И уставал орел двуглавый, По Псковской области кружа, От стягивавшейся облавы Неведомого мятежа. Ах, если бы им мог попасться Путь, что на карты не попал. Но быстро таяли запасы Отмеченных на картах шпал. Они сорта перебирали Исщипанного полотна. Везде ручьи вдоль рельс играли, И будущность была мутна. Сужался круг, редели сосны, Два солнца встретились в окне. Одно всходило из-за Тосна, Другое заходило в Дне. Чем мне закончить мой отрывок? Я помню, говорок его Пронзил мне искрами загривок, Как шорох молньи шаровой. Все встали с мест, глазами втуне Обшаривая крайний стол, Как вдруг он вырос на трибуне, И вырос раньше, чем вошел. Он проскользнул неуследимо Сквозь строй препятствий и подмог, Как этот в комнату без дыма Грозы влетающий комок. Тогда раздался гул оваций, Как облегченье, как разряд Ядра, не властного не рваться В кольце поддержек и преград. И он заговорил. Мы помним И памятники павшим чтим. Но я о мимолетном. Что в нем В тот миг связалось с ним одним? Он был как выпад на рапире. Гонясь за высказанным вслед, Он гнул свое, пиджак топыря И пяля передки штиблет. Слова могли быть о мазуте, Но корпуса его изгиб Дышал полетом голой сути, Прорвавшей глупый слой лузги. И эта голая картавость Отчитывалась вслух во всем, Что кровью былей начерталось: Он был их звуковым лицом. Когда он обращался к фактам, То знал, что, полоща им рот Его голосовым экстрактом, Сквозь них история орет. И вот, хоть и без панибратства, Но и вольней, чем перед кем, Всегда готовый к ней придраться, Лишь с ней он был накоротке. Столетий завистью завистлив, Ревнив их ревностью одной, Он управлял теченьем мыслей И только потому - страной. Я думал о происхожденьи Века связующих тягот. Предвестьем льгот приходит гений И гнетом мстит за свой уход. 1923, 1928 ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ 1930-1931 ВОЛНЫ Здесь будет все: пережитое, И то, чем я еще живу, Мои стремленья и устои, И виденное наяву. Передо мною волны моря. Их много. Им немыслим счет. Их тьма. Они шумят в миноре. Прибой, как вафли, их печет. Весь берег, как скотом, исшмыган. Их тьма, их выгнал небосвод. Он их гуртом пустил на выгон И лег за горкой на живот. Гуртом, сворачиваясь в трубки, Во весь разгон моей тоски Ко мне бегут мои поступки, Испытанного гребешки. Их тьма, им нет числа и сметы, Их смысл досель еще не полн, Но все их сменою отто, Как пенье моря пеной волн. ---------- Здесь будет спор живых достоинств, И их борьба, и их закат, И то, чем дарит жаркий пояс И чем умеренный богат. И в тяжбе борющихся качеств Займет по первенству куплет За сверхъестественную зрячесть Огромный берег Кобулет. Обнявший, как поэт в работе, Что в жизни порознь видно двум,- Одним концом - ночное Поти, Другим - светающий Батум. Умеющий - так он всевидящ,- Унять, как временную блажь, Любое, с чем к нему ни выйдешь, Огромный восьмиверстный пляж. Огромный пляж из голых галек - На все глядящий без пелен - И зоркий, как глазной хрусталик, Незастекленный небосклон. ---------- Мне хочется домой, в огромность Квартиры, наводящей грусть. Войду, сниму пальто, опомнюсь, Огнями улиц озарюсь. Перегородок тонкоребрость Пройду насквозь, пройду, как свет. Пройду, как образ входит в образ И как предмет сечет предмет. Пускай пожизненность задачи, Врастающей в заветы дней, Зовется жизнию сидячей,- И по такой, грущу по ней. Опять знакомостью напева Пахнут деревья и дома. Опять направо и налево Пойдет хозяйничать зима. Опять к обеду на прогулке Наступит темень, просто страсть. Опять научит переулки Охулки на руки не класть. Опять повалят с неба взятки, Опять укроет к утру вихрь, Осин подследственных десятки Сукном сугробов снеговых. Опять опавшей сердца мышцей Услышу и вложу в слова, Как ты ползешь и как дымишься, Встаешь и строишься, Москва. И я приму тебя, как упряжь, Тех ради будущих безумств, Что ты, как стих, меня зазубришь, Как быль, запомнишь наизусть. ---------- Здесь будет облик гор в покое, Обман безмолвья; гул во рву; Их тишь: стесненное, крутое Волненье первых рандеву. Светало. За Владикавказом Чернело что-то. Тяжело Шли тучи. Рассвело не разом. Светало, но не рассвело. Верст на шесть чувствовалась тяжесть Обвившей выси темноты, Хоть некоторые, куражась, Старались скинуть хомуты. Каким-то сном несло оттуда. Как в печку вмазанный казан, Горшком отравленного блюда Внутри дымился Дагестан. Он к нам катил свои вершины И - черный сверху до подошв - Так и рвался принять машину Не в лязг кинжалов, так под дождь. В горах заваривалась каша. За исполином исполин, Один другого злей и краше, Спирали выход из долин. ---------- Зовите это как хотите, Но все кругом одевший лес бежал, как повести развитье, И сознавал свой интерес. Он брал не фауной фазаньей, Не сказочной осанкой скал, - Он сам пленял, как описанье, Он что-то знал и сообщал. Он сам повествовал о плене Вещей, вводимых не на час, Он плыл отчетом поколений, Служивших за сто лет до нас. ---------- Шли дни, шли тучи, били зорю, Седлали, повскакавши с тахт, И - в горы рощами предгорья И вон из рощ, как этот тракт. И сотни новых вслед за теми, Тьмы крепостных и тьмы служак, Тьмы ссыльных,- имена и семьи, За родом род, за шагом шаг. За годом год, за родом племя, К горам во мгле, к горам под стать Горянкам за чадрой в гареме, За родом род, за пядью пядь. И в неизбывное насилье Колонны, шедшие извне, На той войне черту вносили, Не виданную на войие. Чем движим был поток их? Тем ли, Что кто-то посылал их в бой? Или, влюбляясь в эту землю, Он дальше влекся сам собой? Страны не знали в Петербурге И, злясь, как на сноху свекровь, Жалели ина в глупой бурке За чертову его любовь. Она вселяла гнев в отчизне, Как ревность в матери,- но тут Овладевали ей, как жизнью, Или как женщину берут. ---------- Вот чем лесные дебри брави, Когда на рубеже их царств Предупрежденьем о Дарьяле Со дна оврага вырос Ларс. Все смолкло, сразу впав в немилость, Все стало гулом: сосны, мгла... Все громкой тишиной дымилось, Как звон во все колокола. Кругом толпились гор отроги, И новые отроги гор Входили молча по дороге И уходили в коридор. А в их толпе у парапета Из-за угла, как пешеход, Прошедший на рассвете Млеты, Показывался небосвод. Он дальше шел. Он шел отселе, Как всякий шел. Он шел из мглы Удушливых ушей ущелья - Верблюдом сквозь ушко иглы. Он шел с котомкой qо дну балки, Где кости круч и облака Торчат, как палки катафалка, И смотрят в клетку рудника. На дне той клетки едким натром Травится Терек, и руда Орет пред всем амфитеатром От боли, страха и стыда. Он шел породой, бьющей настежь Из преисподней на простор, А эхо, как шоссейный мастер, Сгребало в пропасть этот сор. Уж замка тень росла из крика Обретших слово, а в горах, Как мамкой пуганный заика, Мычал и таял Девдорах. Мы были в Грузии. Помножим Нужду на нежность, ад на рай, Теплицу льдам возьмем подножьем, И мы получим этот край. И мы поймем, в сколь тонких дозах С землей и небом входят в смесь Успех и труд, и долг, и воздух, Чтоб вышел человек, как здесь. Чтобы, сложившись средь бескормиц, И поражений, и иеволь, Он стал образчиком, оформясь Во что-то прочное, как соль. ---------- Кавказ был весь как на ладони И весь как смятая постель, И лед голов синел бездонней Тепла нагретых пропастей. Туманный, не в своей тарелке, Он правильно, как автомат, Вздымал, как залпы перестрелки, Злорадство ледяных громад. И в эту красоту уставясь Глазами бравших край бригад, Какую ощутил я зависть К наглядности таких преград! О, если б нам подобный случай, И из времен, как сквозь туман, На нас смотрел такой же кручей Наш день, наш генеральный план! Передо мною днем и ночью Шагала бы его пята, Он мял бы дождь моих пророчеств Подошвой своего хребта. Ни с кем не надо было б грызться. Не заподозренный никем, Я вместо жизни виршеписца Повел бы жизнь самих поэм. ---------- Ты рядом, даль социализма. Ты скажешь - близь? - Средь тесноты, Во имя жизни, где сошлись мы,- Переправляй, но только ты. Ты куришься сквозь дым теорий, Страна вне сплетен и клевет, Как выход в свет и выход к морю, И выход в Грузию из Млет. Ты - край, где женщины в Путивле Зегзицами не плачут впредь, И я всей правдой их счастливлю, И ей не надо прочь смотреть. Где дышат рядом эти обе, А крючья страсти не скрипят И не дают в остатке дроби К беде родивших и ребят. Где я не получаю сдачи Разменным бытом с бытия, Но значу только то, что трачу, А трачу все, что знаю я. Где голос, посланный вдогонку Необоримой новизне, Весельем моего ребенка Из будущего вторит мне. ---------- Здесь будет все: пережитое В предвиденьи и наяву, И те, которых я не стою, И то, за что средь них слыву. И в шуме этих категорий Займут по первенству куплет Леса аджарского предгорья У взморья белых Кобулет. Еще ты здесь, и мне сказали, Где ты сейчас и будешь в пять, Я б мог застать тебя в курзале, Чем даром языком трепать. Ты б слушала и молодела, Большая, смелая, своя, О человеке у предела От переростка муравья. Есть в опыте больших поэтов Черты естественаости той, Что невозможно, их изведав, Не кончить полной немотой. В родстве со всем, что есть, уверясь И знаясь с будущим в быту, Нельзя не впасть к концу, как в ересь, В неслыханную простоту. Но мы пощажены не будем, Когда ее не утаим. Она всего нужнее людям, Но сложное понятней им. ---------- Октябрь, а солнце, что твой август, И снег, ожегший первый холм, Усугубляет тугоплавкость Катящихся, как вафли, волн. Когда он платиной из тигля Просвечивает сквозь листву, Чернее лиственницы иглы,- И снег ли то по существу? Он блещет снимком лунной ночи, Рассматриваемой в обед, И сообщает пошлость Сочи Природе скромных Кобулет. И все ж то знак: зима при дверях, Почтим же лета эпилог. Простимся с ним, пойдем на берег И ноги окунем в елок. ---------- Растет и крепнет ветра натиск, Растут фигуры на ветру. Растут и, кутаясь и пятясь, Идут вдоль волн, как на смотру. Обходят линию прибоя, Уходят в пены перезвон, И с ними, выгнувшись трубою, Здоровается горизонт. 1931 |
||||||||||||||
| След. » |
|---|
Манифест геосимволистов
ВСЕ!!!
| ВСЕ!!! |
