Пушкин Памятник |
Страница 3 из 8 "Арабские мотивы" в творчестве Пушкина освещены достаточно широ-ко, и мы обратим внимание лишь на то, что в разговорах Пушкина с Гри-боедовым возникала идея "мостика" между европейской и арабской поэзи-ей. Биографы Грибоедова отмечают, что ко времени его встреч в север-ной столице с Пушкиным он делал попытки соотносить восточные культу-ры "с иными", в частности с греко-римской (17). Вполне возможно, что материалом для сопоставления была и панегирическая поэзия, в частнос-ти, самовосхваление, которое в персидской поэзии было узаконенной частью придворного панегирического стихотворения и даже имело специ-альный термин - фахр (букв. "гордость", "слава"). Маргинальный в Ев-ропе, идентифицируемый лишь по именам Пиндара и Горация, жанр само-восхвалений на Востоке уже в XII в. обрел четкие формы касыды фахрийе. Сходство между западным и восточным типом такого рода стихотворений, которое могло быть предметом разговора двух великих поэтов (18), наз-вано современным арабистом: "Мы можем рассматривать их (т.е. касыды фахрийе) как своего рода "Памятники", которые создавали себе поэты разных времен и разных культурных регионов" (19, с.101). В таком случае мы можем воспользоваться этим видом поэзии как "чистым случаем", моделью самохвального жанра, держать ее в уме при чтении пушкинского стихотворения. Прежде всего отметим, что это жанр соревновательный. В обычае были поэтические турниры. В конкурс за право считаться первым вступали поэты разных литературных группировок и разных поколений. Состя-зательный момент особенно выпукло проявился в феномене "встречных" касыд фахрийе, в которых обязательным было использование элементов (рифма, образ) первой, исходной касыды для построения на их основе свежих образов самовосхваления или оригинальных вариантов заданного образа. В этом смысле всю европейскую линию "памятников" (за исклю-чением прямых переводов) можно назвать "встречными" по отношению к оде Горация, а ее саму - по отношению к "самовосхвалениям" великого александрийца Пиндара. Кстати, каждый вступивший в соревнование от-вечал уже не только первому, бросившему вызов, но и другим предшественникам по этой линии. Очевидно, Пушкину нужна была "игра со многими участниками". Как известно, эпиграф из Горация появился не сразу, возможно, из-за не-желания слишком тесно привязывать читателя к одному имени. Но без эпиграфа доминирующим образцом становился бы "Памятник" Державина, что и отметил А.И.Тургенев, слышавший чтение "Памятника" самим Пуш-киным. Узнаваемость двух предшественников уже лишает читателя твер-дой опоры, обязывает к постоянному сравнению, к выявлению "индивиду-альности автора". По этим признакам можно думать, что круг "участни-ков" принципиально не замкнут, сознание читателя должно быть открыто к разным ассоциативным ходам, к узнаванию "ответов" не только Гора-цию и Державину. Это ведет к сложной полифонии, расширению стихового пространства. Насыщенность поэтическими ассоциациями в то же время делает стихотворение элитарным, предполагает аристократический уро-вень культуры. Чтобы подчеркнуть весомость этого аспекта, напомним, что признав талант в молодом Белинском, Пушкин обратил внимание имен-но на недостаточную основательность образованности критика. Исходя из восточной модели, можно "узнать" еще одну фигуру, ко-торая должна была бы быть непременным "участником", фигуру первоот-крывателя жанра - Пиндара. Уподобление песни, поэзии - колонне, зданию, возведенному рука-ми из "кирпичиков", принадлежало именно Пиндару : Золотые колонны вознося над добрыми стенами хором, возведем преддверие, как возводят сени дивного чертога: начатому делу - сияющее чело (12, с.296). Пиндар - поэт александрийской школы, по месту его в мировой поэзии может быть назван "александрийским столпом". Пример такого словоупотребления дает сам Пушкин: "Где же враги романтической поэзии? где столпы классические?" (курсив мой. - А.Б.). Пушкин смотрит как бы по-верх Горация, "вознесся выше" самого "александрийского столпа", ут-верждая превосходство своей поэзии. Другими словами, "вызов" язычника Пиндара принят христианином Пушкиным. Превосходство его разительное - рукотворной поэзии противопоставлена поэзия нерукотворная. Она не может быть иной, ибо есть не поэтическое зодчество, а реализация дара; этот дар не приобретается трудом и волей человека, может быть только ниспослан ему как благодать. Противопоставлением христианского искусства языческому Пушкин подключает читателя к кругу идей, связанных с именами Шатобриана и Чаадаева. В статье "О зодчестве" Чаадаев, сближая формы египетских пирамид с готическими храмами, писал: "Сопоставьте вертикальную ли-нию, характеризующую эти два стиля, с горизонтальной, лежащей в основе эллинского зодчества <...> эта огромная антитеза сразу укажет вам глубочайшую черту всякой эпохи и всякой страны, где только обна-руживается. В греческом стиле <...> вы откроете чувство оседлости, домовитости, привязанности к земле и ее утехам, в египетском и готи-ческом - монументальность, мысль, порыв к небу и его блаженству; гре-ческий стиль <...> оказывается выражением материальных потребностей человека, вторые два - выражением его нравственных нужд; другими сло-вами, пирамидальная архитектура является чем-то священным, небесным, горизонтальная же - человеческим и земным" (20, с.353). Именно так понимаемая "вертикаль" выстраивается Пушкиным в пер-вой строфе. С этим связано и отступление от предшественников. У Го-рация дано сравнение с пирамидами, которые выступают как символ бес-конечного тут-бытия, бессмертия. Не этот символ нужен Пушкину, и он отказывается от образа, "по-чаадаевски" вполне приемлемого. Вместо "пирамид" функцию иллюстрации превосходства памятника принимает "Александрийский столп". За долгую историю разглядывания "Памятника" набралось несколько вариантов интерпретации этого обра-за. Наиболее удовлетворительными считаются версии, предлагающие по-нимать под "Александрийским столпом" либо "Фарос александрийцев", ли-бо "Помпееву колонну". Они далеко не бесспорны, что и вынуждает ака-демическую науку ограничиться неким суммарным выводом. По мнению ака-демика Н.М.Шацкого "новация Пушкина проявилась здесь только в том, что пирамиды предшественников были заменены Александрийским столпом. Однако свой нерукотворный, "чудесный" памятник он ставил в один ряд именно с величественными семью чудесами света" (21). Если все сводит-ся к этому, то следовало бы признать, что пушкинское сравнение сла-бее, чем у предшественников - ни Фаросский маяк, ни Помпеева колонна не выше пирамид и не дают столь точного, мгновенно схватываемого об-раза грандиозности результата поэтического творчества, как таинствен-ные, величественные, непревзойденные по монументальности гробницы египетских фараонов. Индивидуальность "ответа" Пушкина в том и состо-ит, что он изменил, отталкиваясь от Горация и Державина, сам смысл сравнения. Как совершенно справедливо заметил дотошный в своих филологи-ческих разысканиях М.Ф.Мурьянов, ни в каких каталогах достопримеча-тельностей "Александрийский столп" не фигурирует. Рискнем предполо-жить, что у Пушкина на уме был не зрительный, а "слуховой", литературный образ. Чтобы его "поймать", нужны в принципе другие каталоги, скажем, каталоги афоризмов. Афоризмы запоминаются удачно выраженной мыслью, но цитируются не всегда точно. Нужный нам пример возьмем у автора, от которого отталкивался Чаадаев в рассуждениях о зодчестве и который несомненно находился в поле зрения Пушкина в 1836 г. - у Шатобриана: "Аполлон, несмотря на свою божественную сущность, более похож на человека, нежели египетский колосс" (22). О том, что имел в виду автор "Гения христианства" под "египетским колоссом", можно гадать с тем же успехом, что и над пушкинским "Александрийским стол-пом". Не будем гадать, а прочтем Пушкина по-шатобриановски: его "па-мятник", "несмотря на свою божественную сущность" (нерукотворность), все же более "человечен", чем самые поразительные материальные (ру-котворные) памятники; он "выше" в смысле превосходства духовного над вещественным, "непокорности" идеального мира "власти" мира матери-ального. На этот обертон впервые указал В.С.Непомнящий, едва ли не пер-вый в советской пушкинистике серьезно заговоривший о значимости ре-лигиозной компоненты в творчестве Пушкина. "Вся земная иерархия ук-ладывается в одну короткую строку: "Александрийского столпа". Этому воплощению безжизненного, мертвенного, преходящего - того, от чего векам остается лишь камень, - противопоставлено слово "нерукотворный", имеющее традиционно сакральное значение <...> Монументально-статич-ная, тянущаяся ввысь эпитетом "нерукотворный" первая строфа, таким образом, связывается с "веленьем божьим" пятой строфы" (16, с.24). Критик совершенно прав, говоря о цельности "небесного" контекста "Па-мятника". Однако "земной" контекст не менее важен, с "земной иерар-хией" отношения значительно более сложные, "в одну строку" не уклады-ваются. Сам жанр самовосхваления обязан своим существованием "земной иерархии". В самой очевидной форме взаимосвязь между ними обнаружи-вает касыда фахрийе, которая была жанром именно придворной поэзии. "Практическое назначение касыд фахрийе - побудить мецената к заботе и поощрению, добившись в его глазах, как и в глазах современных ему литераторов и ценителей поэзии, наивысшей профессиональной аттеста-ции" (19, с.102). Слово "меценат", однако, не арабское, возвращает нас к Горацию и его покровителю Меценату, к отношениям Горация с принцепсом Октавианом Августом и его "двором", другими словами, к воп-росу о позиции поэта, ее осмыслении и утверждении поэтом в "памятни-ковых" стихотворениях. Что в этом отношении говорит современному исследователю арабский "архетип"? Если взглянуть на этот вид стихотворений более широко, то можно увидеть заключенные в них элементы понимания поэтами своей важной общественной роли и утверждения своего внутреннего достоинства (19, с.102). Итак, в восточной модели самовосхваление не есть самоцель. Оно, скорее, играет роль искусственного барьера, препятствия, необходимо-го для оценки поэтического мастерства. На первое место следует выве-сти социальный смысл жанра как одной из форм утверждения достоинства личности. Осторожность формулировок арабистами "широкого взгляда" понятна - для нашего времени достоинство тесно сопряжено с понятием личности, правомерность перенесения которого на человека восточных деспотий ка-жется весьма проблематичной. Посмотрим, однако, на этот вопрос гла-зами Пушкина. Человек Востока, в частности, поэт действительно за-нимал мысль Пушкина в период работы над "Памятником". В 1836 г. он публикует в "Современнике" "Путешествие в Арзрум", в котором дважды касается интересующей нас темы. В одном из эпизодов устами турецкого паши дается восточное представление о поэте. Паша, узнав, что перед ним русский поэт, "сложил руки на грудь и поклонился мне, сказав через переводчика: "Благословен час, когда встречаем по-эта. Поэт брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли и ему поклоняются" (15, VI, с. 691). Главное здесь - высокий статус поэта в обществе. Пышность вос-точного стиля не может снизить впечатления от сказанного. Мы уже под-готовлены, чтобы вывести его за скобки, предшествовавшим эпизодом, в котором рассказывалось о встрече с придворным поэтом Фазил-Ханом: "Я <...> начал было высокопарное восточное приветствие; но как же мне стало совестно, когда Фазил-Хан отвечал на мою неуместную затейли-вость простою умною учтивостью порядочного человека! <...> Вот урок нашей насмешливости. Впредь не стану судить о человеке по его барань-ей папахе и по крашенным ногтям" (15, VI, c.653). "Порядочный человек", т.е. джентльмен, человек, безусловно обладающий чувством собственно-го достоинства. Теперь по логике вещей разговор должен был бы перейти с Востока на Запад, на европейский эквивалент фахрийе. Но такого естественного шага мы сделать не можем по той простой причине, что в Европе само-хвального жанра не было. Есть некая туманность, называемая "колос-сальной традицией", в которой ясно различим лишь горацианский "Exegi monumentum" и "уплотнение" на ближайшем к нашему времени плане - пе-реводов и комментариев этой оды да нескольких оригинальных стихотво-рений, достойных названия индивидуальных "ответов" на горацианский "вызов". Все они принадлежат придворным поэтам. Коль скоро аналога восточной модели нет, присмотримся к отноше-нию Пушкина к фигуре придворного поэта, к тому, какой мотив окажется ведущим. Сказав о "крашенных ногтях", Пушкин заставляет нас "заметить мимоходом", что отношение к "ногтям" уже было использовано им ранее для выявления идеологического конфликта: Руссо (замечу мимоходом) Не мог понять, как важный Грим Смел ногти чистить перед ним, Красноречивым сумасбродом. В сцене с Фазил-Ханом он сам оказался "красноречивым сумасбродом", тем самым "защитником вольности и прав", в демократическом сознании которого не укладывалось, что Быть можно дельным человеком И думать о красе ногтей. Слово "дельный" - производное от "дело", которое в языке тайных об-ществ обрело специфически политическое значение. Литература тоже "шла в дело". При таком взгляде на литературу разговор о ней не мог не коснуться темы придворного поэта. В частности, Бестужев в статье "Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов", касаясь вопроса о причинах серости современной поэзии, отсутствии в ней "талантов литературных", писал: "Предслышу ответ многих, что от недостатка ободрения! Так, его нет, и слава богу! Ободрение может оперить только обыкновенные дарования" (23, курсив Бестужева. - А.Б.). Это утверждение вызвало возражения Пушкина: "Отчего же нет? Держа-вин, Дмитриев были в ободрение сделаны министрами. Век Екатерины - век ободрений; от этого он еще не ниже другого <...> Из неободренных вижу только себя да Баратынского - и не говорю: слава богу! Ободрение может оперить только обыкновенные дарования. Не говорю об Августовом веке <...> Державину покровительствовали три царя" (15, X, с.145, курсив Пушкина. - А.Б.). Пушкин не приемлет "демократической" убежденнос-ти в том, что покровительство двора унижает и деморализует поэта, превращает его в льстеца. "Мы можем праведно гордиться: наша словес-ность <...> не носит на себе печати рабского унижения. Наши таланты благородны и независимы. С Державиным умолкнул голос лести - а как он льстил? О вспомни, как в том восхищеньи Пророча, я тебя хвалил, Смотри, я рек, триумф минуту, А добродетель век живет" (15, X, с.146). Тут не о лести следует говорить. Через десяток лет в "Путешествии из Москвы в Петербург" Пушкин берет под защиту Ломоносова от обвинения, брошенного Радищевым. "Ра-дищев укоряет Ломоносова в лести и тут же извиняет. Ломоносов напол-нил торжественные свои оды высокопарною хвалою <...> Ныне все это вы-велось из обыкновения. Дело в том, что расстояние от одного сословия до другого в то время еще существовало. Ломоносов, рожденный в низ-ком сословии, не думал возвысить себя наглостью и запанибратством с людьми высшего состояния <...> Но зато умел он за себя постоять и не дорожил ни покровительством своих меценатов, ни своим благосостояни-ем, когда дело шло о его чести или о торжестве его любимых идей. По-слушайте, как пишет он этому самому Шувалову, предстателю муз, высокому своему патрону, который вздумал было над ним пошутить: "Я, ваше высокопревосходительство, не только у вельмож, но ниже у господа мо-его бога дураком быть не хочу" <...> Вот каков был этот униженный со-чинитель похвальных од и придворных идиллий!" (15, VII, с.285, курсив Пушкина. - А .Б.). В обоих примерах фигурируют основные предшественники по "Памят-нику" - первый русский перевод оды Горация принадлежит Ломоносову (российскому Пиндару), первая индивидуальная обработка оды - Держа-вину. Оба олицетворяют собой "благородство и независимость наших та-лантов". При таком образе поэта-придворного, можно думать, сами "Па-мятники" были в глазах Пушкина в первую очередь публичным выражением достоинства поэта. Так можно думать, но чтобы таковой ход мысли обрел весомость, надобно выяснить, почему для зрелого Пушкина вопрос о достоинстве по-эта стал предметом анализа, т.е. проблемой общественно-литературной ситуации середины 30-х годов XIX в, и почему его размышления потребо-вали фигуры поэта-придворного. Движущей силой письма Бестужеву 1825 г. было утверждение достоин-ства поэта-придворного вопреки презрительному отношению к этой фигу-ре "молодых якобинцев", с одной стороны, и вельможной знати - с дру-гой. И для тех, и для других должностная обязанность поэта "льстить" власти заслоняла в поэте личность. "Вот чего подлец Воронцов не по-нимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с по-священием или одою, а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин, - дьявольская разница" - писал Пушкин. Оче-видно, адресат письма понимал не только прямой смысл строк ("подлец Воронцов"), но и вычитываемый "между строк" упрек "свободолюбцам" за совпадение с "подлецами" во взгляде свысока на "ободряемых поэтов". "Ободрение" в этом письме уведено на второй план, как бы лишено собственной значимости. Через десять лет в споре с Радищевым оно вы-ходит на первый. "Patronage (покровительство) до сей поры сохраняет-ся в обычаях английской литературы <...> В России вы не встретите ничего подобного <...> у нас писатели не могут изыскивать милостей и покровительства у людей, которых почитают себе равными, и подносить свои сочинения вельможе или богачу, в надежде получить от него 500 рублей или перстень, украшенный драгоценными каменьями. Что же из этого следует? что нынешние писатели благороднее мыслят и чувствуют, нежели мыслил и чувствовал Ломоносов или Костров? Позвольте в этом усомниться" (15, VII, с.286, курсив Пушкина. - А.Б.). Чувствуется, что Пуш-кина что-то тревожит в современной (в том числе и литературной) ситу-ации и выяснение предмета тревоги ведется на сравнении нынешнего "свободного" поэта с прежним, для которого "ободрение" было состав-ной частью бытия. Что же выясняется сравнением? "Нынче писатель, краснеющий при мысли посвятить свою книгу человеку, который выше его двумя или тремя чинами, не стыдится публично жать руку журналисту, ошельмованному в общественном мнении, но который может повредить про-даже книги или хвалебным объявлением заманить покупщиков. Ныне пос-ледний из писак, готовый на всякую приватную подлость, громко пропо-ведует независимость и пишет безыменные пасквили на людей, перед ко-торыми расстилается в их кабинете". Итак, по мысли Пушкина, "ободрение" никуда не делось, изменились его формы. Раньше оно было открытым, входило в систему просвещенной монархии, покровительствовавшей искусствам, теперь стало завуалиро-ванным, милость вельмож сменила милость покупателя. Весь ход рассуж-дений явно полемичен по отношению к "демократической" убежденности в том, что литература стала более свободной, а писатель зависим только от своего таланта. "Как бы то ни было - продолжает Пушкин, - формы ни-чего не значат". В стихотворении "Из Пиндемонти" эта же мысль ото-льется в формулу Зависеть от властей, зависеть от народа - Не все ли нам равно? Бог с ними. Что же на самом деле значимо, для чего проведены рассуждения о пат-ронаже? Для следующего заключения: "Ломоносов и Кребб достойны ува-жения всех честных людей, несмотря на их смиренные посвящения, а господа NN все-таки презрительны - несмотря на то, что в своих книж-ках они проповедуют независимость и что они свои сочинения посвящают не доброму и умному вельможе, а какому-нибудь шельме и вралю, подоб-ному им" (15, VII, с.287). В придворном поэте, "льстеце", было более внутреннего достоинства, чем в современных "честных" поэтах. Теперь уже ясно, что не устраивает Пушкина в процессе "демократизации" ли-тературы - разрыв между проповедуемым и реальным достоинством чело-века, т.е. девальвация понятия "достоинства" поэта. Оно оказывается столь же скомпрометированным, как бескорыстие и скромность. Вернемся поэтому и посмотрим внимательнее на рассуждения Пушкина о писателях, не отрекшихся от современной славы, и обратим внимание на один штрих, объясняющий причину столь грустной деградации нравст-венной физиономии поэта: "Когда писатели перестали толпиться по передним вельмож, они, dans leur besoin de bassesse (в их потребности в низости), обратились к народу, лаская его любимые мнения или фиглярствуя независимостью и странностями, но с одною целию: выманить себе репутацию или деньги! В них нет и не было бескорыстной любви к искусству и к изящному" (15, VII, с.650, курсив мой. - А.Б.). Стало быть, причина лежит в том свойстве человека, который обозначен Пуш-киным словами, выделенными в цитате курсивом. Если с этой позиции оглянуться на авторов "памятников", то ста-нет совершенно явным, что главное для Пушкина в этих фигурах заключе-но в личном достоинстве и независимости. Проявление себя как личнос-ти даже важнее поэтической одаренности. Самым парадоксальным образом эта вторичность "поэта" перед "личностью" проявилась в разборе мнения Радищева, его "тайного намерения нанести удар неприкосновенной славе Российского Пиндара". В критике Ломоносова Пушкин идет значительно дальше Радищева, доказывает, что Ломоносов, по сути дела, и поэтом-то не был ("исправный чиновник, а не поэт"). Значение имеет не поэ-зия, а то, что "Ломоносов был великий человек". Итак, обращению Пушкина к самохвальной оде предшествовало дли-тельное размышление о придворном поэте и сопряженных с этим положе-нием нравственных проблемах. Кажется, есть все основания для заклю-чения, что у Пушкина сформировалось отношение к "этому типу стихотво-рений" как к жанру. "Горизонт ожидания" этого жанра определялся не "каноном" (которого не было ни в европейской, ни в русской традиции), а образом придворного поэта как личности. В создании ее портрета Пушкину "позировали" в первую очередь Ломоносов и Державин, но в по-ле зрения были и Мильтон, и Гораций. "Самохвальство" выполняет фун-кцию знака - достоинства и независимости поэта, - адресованного и "властям", и "народу" (в том числе и литераторам, "фиглярствующим независимостью" и "скромностью"). Горация мы упомянули последним, хотя это и противоречит праву первенства. Создатель первого "памятника" был великим поэтом (в гла-зах Пушкина), но этого, как теперь ясно, еще недостаточно. Что же касается отношения Пушкина к Горацию как личности, то здесь даже дол-гие усилия пушкинистов не выявили ясной картины. В контексте разго-вора о придворном поэте весома пушкинская характеристика Горация как хитрого льстеца. В незавершенной "Повести из римской жизни" эти слова произносит Петроний, который, по единодушному мнению исследователей, выражает позицию самого Пушкина. Если так, то имя Горация следует увести в тень, а его "памятник" учитывать только как отправную точку для Ломоносова и Державина. Но не станем этого делать, ибо в том же высказывании Петрония дана другая позиция взгляда на Горация. "Воля ваша, - завершает свою мысль Петроний - нахожу более искренности в его восклицании: "Красно и сладостно паденье за отчизну!". Получает-ся так, что "хитрым стихотворцем" считал Горация собеседник Петрония ("воля ваша", т.е. не самого говорящего). Сам же Петроний выдвигает как наиболее значимое искреннюю нерасчлененность поэта с судьбой госу-дарства. Не забудем, что Петроний говорит это в ходе размышления о лю-дях, которые были "поражены мыслью о смерти", дает поэту и человеку Горацию оценку перед лицом смерти, т.е. вечности. Очевидно, патриотизм был для Пушкина "типологической" характеристикой поэта-придворного, неотъемлемой, но плохо различимой на фоне поэта - панегириста своего правителя. И в этом смысле фигуры Ломоносова и Державина служили серьезной опорой: нельзя их "от века оторвать", забыть об их искрен-нем патриотизме. Положение камер-юнкера при дворе не то же самое, что у Ломоносова и Державина, Николай I не "подобен пращуру", но Пуш-кин в 1836 г. вряд ли отказался от убеждения, высказанного несколькими годами ранее: Беда стране, где раб и льстец Одни приближены к престолу, А небом избранный певец Молчит, потупя очи долу. Патриотизм самого Пушкина, автора "Клеветникам России", "Бородинской годовщины" должен занять свое место в рассмотрении духовной атмосфе-ры, в которой создавался "каменно-островский цикл" (24). В смысле же поэтики жанра патриотизм следует вывести на первый план из подразуме-ваемых им "горизонтов ожидания". Во времена Ломоносова и Державина ода и была жанром государственной поэзии. Кажется, здесь лежит ответ на "загадку", почему Пушкин "мог вернуться к стилю exegi monument после труда в совершенно ином стилистическом направлении и, главное, когда думал он о ряде произведений не этого стиля" (14, с.137). По признанию Цветаевой, "поэт издалека заводит речь, поэта да-леко уводит речь". Филолога уводит глубоко. Оттуда яснее видны звез-ды, по которым ориентировался поэт. Филологический комментарий к "Па-мятнику" указывает на светила, которые традиционная трактовка от-носит либо к ложным, либо к маргинальным. В их числе на первом месте идет эпитет "нерукотворный". В "пра-вильном" смысле его следует понимать как "благородную память о чьих--либо делах, неистребимую память в потомстве", т.е. "не имеющим никако-го отношения к лексике православной теологии" (4, с.57). Формулировка несет на себе явственный отпечаток идеологии насильственного атеиз-ма. С устранением табу на религию отпали препятствия к рассмотрению "сакрального" (по выражению В.С.Непомнящего) смысла и самого слова, и включающей его строки. Должное признание получила аргументация бель-гийского филолога Анри Грегуара, согласно которой это слово греческо-го происхождения, применяемое в православии в отношении к некоторым чудотворным иконам. Усиливая и конкретизируя доводы А.Грегуара, М.Ф. Мурьянов показал, что основанием для пушкинского словоупотребления служит традиция почитания Образа Спаса Нерукотворенного, включая сю-да саму легенду его возникновения, иконы и соборы, носившие это имя, и посвященные им праздники. Совпадение дней работы Пушкина над "Па-мятником" с праздником иконы Спаса Нерукотворенного дает полное пра-во считать, что "слово нерукотворенный было в его сознании в эти авгус-товские дни" (25, с.126, курсив М.Ф.Мурьянова. - А.Б.). Привлечение христианского предания и символики, расширяя кон-текстуальное поле, позволяет взглянуть на "Памятник" с другого "на-блюдательного пункта". Каково общее впечатление? Обратимся к работе, где "Памятник" просмотрен весь (26). Впечатление такое, что в "Па-мятнике" воплощен образ поэта, уподобленный Христу. Высказыванием от первого лица "я памятник себе воздвиг нерукотворный" задана "царст-венная надмирность поэта", а словом "нерукотворный" - устанавливает-ся связь между делом поэта и делом Христа". В начальных строках пер-вой и второй строф пророчество Христа о Своей смерти и Воскресении применено поэтом к себе, а памятник нерукотворный "получает тот же символический смысл, что и "церковь нерукотворенна" и "храмина не-рукотворенна, вечна на небесах". Во второй строфе речь идет о "судь-бе и миссии поэта здесь, в "подлунном мире", и эта миссия соотносит-ся с миссией Христа". Слух о поэте пройдет по всей Руси подобно слуху о Христе по всей Сирии. В пятой строфе "окончательно сочета-лись Бог и Муза, alter ego поэта", а нравственные страдания поэта уподоблены предсмертным страданиям Христа. Словом, по мнению И.Су-рат, "Памятник" ставит итоговую точку многолетнему поиску Пушкиным осмысленного религиозного пути, "поэзия в нем приравнена к религии, поэтическое и религиозное призвание слиты воедино, путь поэта осве-щен небесами и ведет его к жизни вечной". Гипотеза считается "хорошей", если она объясняет максимальное число фактов, в частности, те, что остаются загадкой или опускаются как второстепенные при иных предположениях. Именно поэтому отметим, не вступая пока в спор по существу, "скульптурно-поэтическую" осо-бенность пушкинского памятника, выпадающую из приведенной интерпре-тации - его античный колорит. Выпадает, надо думать, по причинам принципиальным - античный колорит должен бы быть максимально нейтра-лизован, поскольку античная материальность противоречит надмирности Пушкина. Как античная, так и христианская компоненты неустранимы из пушкин-ской оды, в их сосуществовании состоит один из пушкинских "зигза-гов" (в мандельштамовском понимании - "честные зигзаги конькобежца"), назначение которого не может быть обойдено вниманием при интерпре-тации пушкинской горацианской оды. Для Л.Пумпянского, автора одной из лучших работ о "Памятнике", сам факт обращения Пушкина к Горацию есть загадка. Ответ он дает, апеллируя при этом к идеям исключительной национальной одаренности: "Связь русской поэзии с античной есть коренная, не историко-литера-турная связь; поэтому такое чисто античное явление, как ода, в рус-ской поэзии получило то же поэтическое значение, какое в других нео-европейских литературах она имеет историко-литературное: русские по-эты - снова создали оду и все, что принадлежит оде" (14, с.137, вы-делено автором. - А.Б.). Лестное для нашей скромной гордости мнение, но "плохая физика". До Петра I ни оды, ни памятников в России не было, они влетели к нам из Европы через пресловутое "окно". Их пришлось открывать за-ново точно так же, как Петру I заново открывать европейскую культуру вместе с растворенной в ее крови античностью. Для традиционной пушкинистики загадки нет, Гораций вместе со всей античностью оказывается "лишним человеком", ибо "Горациева ода, за которой следовал Пушкин, имела длинную вековую традицию подражан-ий" (4, с.224), усвоившую ее как форму автопризнаний о собственных по-этических заслугах" (4, с.226). Тут "вековая" звучит как "мощная", под рукой проводится мысль, что традиция органична национальной культуре, адаптирована ею. Этим затушевывается драматизм петровских преобразований, то колоссальное сопротивление новым формам культуры, которое пришлось преодолевать и самому Петру I, и "птенцам гнезда Петрова", в том числе и поэтам. Де-ло не в том, что российские поэты освоили одну из европейских форм поэзии, а в том, что эта форма - античная, в античной культуре, в ее "возрождении" в Европе, в тех идеях, которые были перенесены в Россию вместе с "горацианской формой". Если европейский человек дол-го не мог говорить ничего, противоречащего христианской доктрине грехопадения, если жанр автобиографии складывался там на протяжении сто-летий, если даже слова с префиксом само- (self и др.) прослеживаются в европейских языках только с XVIII века, то достаточно ли "вековой традиции" для адаптации российского сознания к этой проблематике? Попытка соединить античное с христианским в интерпретации "Па-мятника" предпринята в серии работ Т.Г.Мальчуковой (27). По ее мне-нию "осмысление Пушкиным своей поэзии в "Памятнике" идет от первой до последней строки - в русле взаимодействия двух традиций. Но во-преки авторскому самосознанию в исследовательском толковании текста принято выделять одну из них: ученые пишут или об античной или о христианской основе стихотворения" (27, с.100). Для автора соединение несоединимого ("уподобление поэтического памятника собственному те-лесному и душевному образу ("главою непокорной"),а также христианс-кому храму, земному и небесному") не представляет никаких препятст-вий. Как они преодолеваются? Выделим основное утверждение: "Христи-анская и античная традиции, во многом различные, даже противополож-ные, примиряются в сознании поэта" (27, с.97). Ключевое слово найде-но - примирение. Но что оно значит? Оказывается, все дело в знаме-нитом пушкинском "протеизме". Наследник большой европейской культу-ры, Пушкин не боялся противоречий между языческими и христианскими идеалами и надо "понимать эти разные идеалы в ценностном мире поэта диалектически - как едино-нераздельную целостность" (27, с.117). А как же все-таки? Если "диалектика" призвана снять противоречия, то в чем это снятие заключается? В пресловутом "протеизме"? Слово важное, но не в смысле выдуманного мифа о всемирной от-зывчивости русского человека и Пушкина как полнейшего ее выразителя. Оно вообще не может быть отнесено к области этно-культурных стерео-типов, ибо предполагало бы возможность существования некоего наро-да-эсперанто, с трудом отличающего свое от чужого. По тем же причи-нам протеизм с трудом представим и на уровне отдельного человека, если его культура не наносная. Будь Пушкин действительно "протеем", способным "перевоплощаться вполне в чужую национальность", он не мог бы себе позволить говорить ни о "плохой физике" Корана, ни о "ребя-честве и уродливости Саади, Гафиза и Магомета". Он, по его собствен-ному кредо - "европеец", который и в обращении с другими культурами должен сохранять вкус и взор европейца. И если всерьез говорить о "протеизме", то надо искать его в европейской культуре и определить отношение к нему Пушкина. |
||||||||||
| След. » |
|---|
|
|