Борис ПАСТЕРНАК Стихи |
Страница 4 из 12 ИМПРОВИЗАЦИЯ Я клавишей стаю кормил с руки Под хлопанье крыльев, плеск и клекот. Я вытянул руки, я встал на носки, Рукав завернулся, ночь терлась о локоть. И было темно. И это был пруд И волны.- И птиц из породы люблю вас, Казалось, скорей умертвят, чем умрут Крикливые, черные, крепкие клювы. И это был пруд. И было темно. Пылали кубышки с полуночным дегтем. И было волною обглодано дно У лодки. И грызлися птицы у локтя. И ночь полоскалась в гортанях запруд, Казалось, покамест птенец не накормлен, И самки скорей умертвят, чем умрут Рулады в крикливом, искривленном горле. 1915 БАЛЛАДА Бывает, курьером на борзом Расскачется сердце, и точно Отрывистость азбуки Морзе, Черты твои в зеркале срочны. Поэт или просто глашатай, Герольд или просто поэт, В груди твоей - топот лошадный И сжатость огней и ночных эстафет. Кому сегодня шутится? Кому кого жалеть? С платка текла распутица, И к ливню липла плеть. Был ветер заперт наглухо И штемпеля влеплял, Как оплеухи наглости, Шалея, конь в поля. Бряцал мундштук закушенный, Врывалась в ночь лука, Конь оглушал заушиной Раскаты большака. Не видно ни зги, но затем в отдаленьи Движенье: лакей со свечой в колпаке. Мельчая, коптят тополя, и аллея Уходит за пчельник, истлев вдалеке. Салфетки белей алебастр балюстрады. Похоже, огромный, как тень, брадобрей Макает в пруды дерева и ограды И звякает бритвой об рант галерей. Впустите, мне надо видеть графа. Вы спросите, кто я? Здесь жил органист. Он лег в мою жизнь пятеричной оправой Ключей и регистров. Он уши зарниц Крюками прибил к проводам телеграфа. Вы спросите, кто я? На розыск Кайяфы Отвечу: путь мой был тернист. Летами тишь гробовая Стояла, и поле отхлебывало Из черных котлов, забываясь, Лапшу светоносного облака. А зимы другую основу Сновали, и вот в этом крошеве Я - черная точка дурного В валящихся хлопьях хорошего. Я - пар отстучавшего града, прохладой В исходную высь воспаряющий. Я - Плодовая падаль, отдавшая саду Все счеты по службе, всю сладость и яды, Чтоб, музыкой хлынув с дуги бытия, В приемную ринуться к вам без доклада. Я - мяч полногласья и яблоко лада. Вы знаете, кто мне закон и судья. Впустите, мне надо видеть графа. О нем есть баллады. Он предупрежден. Я помню, как плакала мать, играв их, Как вздрагивал дом, обливаясь дождем. Позднее узнал я о мертвом Шопене. Но и до того, уже лет в шесть, Открылась мне сила такого сцепленья, Что можно подняться и землю унесть. Куда б утекли фонари околотка С пролетками и мостовыми, когда б Их марево не было, как на колодку, Набито на гул колокольных октав? Но вот их снимали, и, в хлопья облекшись, Пускались сновать без оглядки дома, И плотно захлопнутой нотной обложкой Валилась в разгул листопада зима. Ей недоставало лишь нескольких звеньев, Чтоб выполнить раму и вырасти в звук, И музыкой - зеркалом исчезновенья Качнуться, выскальзывая из рук. В колодец ее обалделого взгляда Бадьей погружалась печаль и, дойдя До дна, подымалась оттуда балладой И рушилась былью в обвязке дождя. Жестоко продрогши и до подбородков Закованные в железо и мрак, Прыжками, прыжками, коротким галопом Летели потоки в глухих киверах. Их кожаный строй был, как годы, бороздчат, Их шум был, как стук на монетном дворе, И вмиг запружалась рыдванами площадь, Деревья мотались, как дверцы карет. Насколько терпелось канавам и скатам, Покамест чекан принимала руда, Удар за ударом, трудясь до упаду, Дукаты из слякоти била вода. Потом начиналась работа граверов, И черви, разделав сырье под орех, Вгрызались в созданье гербом договора, За радугой следом ползя по коре. Но лето ломалось, и всею махиной На август напарывались дерева, И в цинковой кипе фальшивых цехинов Тонули крушенья шаги и слова. Но вы безответны. В другой обстановке Недолго б длился мой конфуз. Но я набивался и сам на неловкость, Я знал, что на нее нарвусь. Я знал, что пожизненный мой собеседник, Меня привлекая страшнейшей из тяг, Молчит, крепясь из сил последних, И вечно числится в нетях. Я знал, что прелесть путешествий И каждый новый женский взгляд Лепечут о его соседстве И отрицать его велят. Но как пронесть мне этот ворох Признаний через ваш порог? Я трачу в глупых разговорах Все, что дорогой приберег. Зачем же, земские ярыги И полицейские крючки, Вы обнесли стеной религий Отца и мастера тоски? Зачем вы выдумали послух, Безбожие и ханжество, Когда он лишь меньшой из взрослых И сверстник сердца моего. 1916, 1928 МЕЛЬНИЦЫ Стучат колеса на селе. Струятся и хрустят колосья. Далеко, на другой земле Рыдает пес, обезголосев. Село в серебряном плену Горит белками хат потухших, И брешет пес, и бьет в луну Цепной, кудлатой колотушкой. Мигают вишни, спят волы, Внизу спросонок пруд маячит, И кукурузные стволы За пазухой початки прячут. А над кишеньем всех естеств, Согбенных бременем налива, Костлявой мельницы крестец, Как крепость, высится ворчливо. Плакучий Харьковский уезд, Русалочьи начесы лени, И ветел, и плетней, и звезд, Как сизых свечек, шевеленье. Как губы,- шепчут; как руки,- вяжут; Как вздох,- невнятны, как кисти,- дряхлы. И кто узнает, и кто расскажет, Чем тут когда-то дело пахло? И кто отважится и кто осмелится Из сонной одури хоть палец высвободить, Когда и ветряные мельницы Окоченели на лунной исповеди? Им ветер был роздан, как звездам - свет. Он выпущен в воздух, а нового нет. А только, как судна, земле вопреки, Воздушною ссудой живут ветряки. Ключицы сутуля, крыла разбросав, Парят на ходулях, степей паруса. И сохнут на срубах, висят на горбах Рубахи из луба, порты - короба. Когда же беснуются куры и стружки, И дым коромыслом, и пыль столбом, И падают капли медяшками в кружки, И ночь подплывает во всем голубом, И рвутся оборки настурций, и буря, Баллоном раздув полотно панталон, Вбегает и видит, как тополь, зажмурясь, Нашествием снега слепит небосклон,- Тогда просыпаются мельничные тени. Их мысли ворочаются, как жернова. И они огромны, как мысли гениев, И несоразмерны, как их права. Теперь перед ними всей жизни умолот. Все помыслы степи и все слова, Какие жара в горах придумала, Охапками падают в их постава. Завидевши их, паровозы тотчас же Врезаются в кашу, стремя к ветрякам, И хлопают паром по тьме клокочущей, И мечут из топок во мрак потроха. А рядом, весь в пеклеванных выкликах, Захлебываясь кулешом подков, Подводит шлях, в пыли по щиколку, Под них свой сусличий подкоп. Они ж, уставая от далей, пожалованных Валам несчастной шестерни, Меловые обвалы пространств обмалывают И судьбы, и сердца, и дни. И они перемалывают царства проглоченные, И, вращая белками, пылят облака, И, быть может, нигде не найдется вотчины, Чтоб бездонным мозгам их была велика. Но они и не жалуются на каторгу. Наливаясь в грядущем и тлея в былом, Неизвестные зарева, как элеваторы, Преисполняют их теплом. 1915, 1928 НА ПАРОХОДЕ Был утренник. Сводило челюсти, И шелест листьев был как бред. Синее оперенья селезня Сверкал за Камою рассвет. Гремели блюда у буфетчика. Лакей зевал, сочтя судки. В реке, на высоте подсвечника, Кишмя кишели светляки. Они свисали ниткой искристой С прибрежных улиц. Било три. Лакей салфеткой тщился выскрести На бронзу всплывший стеарин. Седой молвой, ползущей исстари, Ночной былиной камыша Под Пермь, на бризе, в быстром бисере Фонарной ряби Кама шла. Волной захлебываясь, на волос От затопленья, за суда Ныряла и светильней плавала В лампаде камских вод звезда. На пароходе пахло кушаньем И лаком цинковых белил. По Каме сумрак плыл с подслушанным, Не пророня ни всплеска, плыл. Держа в руке бокал, вы суженным Зрачком следили за игрой Обмолвок, вившихся за ужином, Но вас не привлекал их рой. Вы к былям звали собеседника, К волне до вас прошедших дней, Чтобы последнею отцединкой Последней капли кануть в ней. Был утренник. Сводило челюсти, И шелест листьев был как бред. Синее оперенья селезня Сверкал за Камою рассвет. И утро шло кровавой банею, Как нефть разлившейся зари, Гасить рожки в кают-компании И городские фонари. 1916 ИЗ ПОЭМЫ (Два отрывка) 1 Я тоже любил, и дыханье Бессонницы раннею ранью Из парка спускалось в овраг, и впотьмах Выпархивало на архипелаг Полян, утопавших в лохматом тумане, В полыни и мяте и перепелах. И тут тяжелел обожанья размах, Хмелел, как крыло, обожженное дробью, И бухался в воздух, и падал в ознобе, И располагался росой на полях. А там и рассвет занимался. До двух Несметного неба мигали богатства, Но вот петухи начинали пугаться Потемок и силились скрыть перепуг, Но в глотках рвались холостые фугасы, И страх фистулой голосил от потуг, И гасли стожары, и, как по заказу, С лицом пучеглазого свечегаса Показывался на опушке пастух. Я тоже любил, и она пока еще Жива, может статься. Время пройдет, И что-то большое, как осень, однажды (Не завтра, быть может, так позже когда-нибудь) Зажжется над жизнью, как зарево, сжалившись Над чащей. Над глупостью луж, изнывающих По-жабьи от жажды. Над заячьей дрожью Лужаек, с ушами ушитых в рогожу Листвы прошлогодней. Над шумом, похожим На ложный прибой прожитого. Я тоже Любил, и я знаю: как мокрые пожни От века положены году в подножье, Так каждому сердцу кладется любовью Знобящая новость миров в изголовье. Я тоже любил, и она жива еще. Все так же, катясь в ту начальную рань, Стоят времена, исчезая за краешком Мгновенья. Все так же тонка эта грань. По-прежнему давнее кажется давешним. По-прежнему, схлынувщи с лиц очевидцев, Безумствует быль, притворяясь не знающей, Что больше она уж у нас не жилица. И мыслимо это? Так, значит, и впрямь Всю жизнь удаляется, а не длится Любовь, удивленья мгновенная дань? 2 Я спал. В ту ночь мой дух дежурил. Раздался стук. Зажегся свет. В окно врывалась повесть бури. Раскрыл, как был,- полуодет. Так тянет снег. Так шепчут хлопья. Так шепелявят рты примет. Там подлииник, здесь - бледность копий. Там все в крови, здесь крови нет. Там, озаренный, как покойник, С окна блужданьем ночника, Сиренью моет подоконник Продрогший абрис ледника. И в ночь женевскую, как в косы Южанки, югом вплетены Огни рожков и абрикосы, Оркестры, лодки, смех волны. И, будто вороша каштаны, Совком к жаровням в кучу сгреб Мужчин - арак, а горожанок - Иллюминованный сироп. И говор долетает снизу. А сверху, задыхаясь, вяз Бросает в трепет холст маркизы И ветки вчерчивает в газ. Взгляни, как Альпы лихорадит! Как верен дому каждый шаг! О, будь прекрасна, бога ради, О, бога ради, только так. Когда ж твоя стократ прекрасней Убийственная красота И только с ней и до утра с ней Ты отчужденьем облита, То, атропин и белладонну Когда-нибудь в тоску вкропив, И я, как ты, взгляну бездонно, И я, как ты, скажу: терпи. 1917 МАРБУРГ Я вздрагивал. Я загорался и гас. Я трясся. Я сделал сейчас предложенье,- Но поздно, я сдрейфил, и вот мне - отказ. Как жаль ее слез! Я святого блаженней. Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен Вторично родившимся. Каждая малость Жила и, не ставя меня ни во что, В прощальном значеньи своем подымалась. Плитняк раскалялся, и улицы лоб Был смугл, и на небо глядел исподлобья Булыжник, и ветер, как лодочник, греб По лицам. И все это были подобья. Но как бы то ни было, я избегал Их взглядов. Я не замечал их'приветствйии. Я знать ничего не хотел из богатств. Я вон вырывался, чтоб не разреветься. Инстинкт прирожденный, старик-подхалим, Был невыносим мне. Он крался бок о бок И думал: "Ребячья зазноба. За ним, К несчастью, придется присматривать в оба". "Шагни, и еще раз",- тверди мне инстинкт, И вел меня мудро, как старый схоластик, Чрез девственный, непроходимый тростник, Нагретых деревьев, сирени и страсти. "Научишься шагом, а после хоть в бег",- Твердил он, и новое солнце с зенита Смотрело, как сызнова учат ходьбе Туземца планеты на новой планиде. Одних это все ослепляло. Другим - Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи. Копались цыплята в кустах георгин, Сверчки и стрекозы, как часики, тикали. Плыла черепица, и полдень смотрел, Не смаргивая, на кровли. А в Марбурге Кто, громко свища, мастерил самострел, Кто молча готовился к Троицкой ярмарке. Желтел, облака пожирая, песок. Предгрозье играло бровями кустарника, И небо спекалось, упав на кусок Кровоостанавливающей арники. В тот день всю тебя от гребенок до ног, Как трагик в провинции драму Шекспирову, Носил я с собою и знал назубок, Шатался по городу и репетировал. Когда я упал пред тобой, охватив Туман этот, лед этот, эту поверхность (Как ты хороша!) - этот вихрь духоты - О чем ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут. Тут жил Мартин Лютер. Там - братья Гримм. Когтистые крыши. Деревья. Надгробья. И все это помнит и тянется к ним. Все - живо. И все это тоже - подобья." О, нити любви! Улови, перейми. Но как ты громаден, обезьяний, Когда под надмирными жизни дверьми, Как равный, читаешь свое описанье! Когда-то под рыцарским этим гнездом Чума полыхала. А нынешний жупел - Насупленный лязг и полет поездов Из жарко, как ульи, курящихся дупел. Нет, я не пойду туда завтра. Отказ - Полнее прощанья. Все ясно. Мы квиты. Да и оторвусь ли от газа, от касс,- Что будет со мною, старинные плиты? Повсюду портпледы разложит туман, И в обе оконницы вставят по месяцу. Тоска пассажиркой скользнет по томам И с книжкою на оттоманке поместится. Чего же я трушу? Ведь я, как грамматику, Бессонницу знаю. Стрясется - спасут. Рассудок? Но он - как луна для лунатика. Мы в дружбе, но я не его сосуд. Ведь ночи играть садятся в шахматы Со мной на лунном паркетном полу. Акацией пахнет, и окна распахнуты, И страсть, как свидетель, седеет в углу. И тополь - король. Я играю с бессонницей. И ферзь - соловей. Я тянусь к соловью. И ночь побеждает, фигуры сторонятся, Я белое утро в лицо узнаю. 1916, 1928 СЕТРА МОЯ - ЖИЗНЬ Лето 1917 года Бушует лес, по небу пролетают грозовые тучи, тогда в движении бури мне видятся, девочка, твои черты. Н. Ленау ПАМЯТИ ДЕМОНА Приходил по ночам В синеве ледника от Тамары. Парой крыл намечал, Где гудеть, где кончаться кошмару. Не рыдал, не сплетал Оголенных, исхлестанных, в шрамах. Уцелела плита За оградой грузинского храма. Как горбунья дурна, Под решеткою тень не кривлялась. У лампады зурна, Чуть дыша, о княжне не справлялась. Но сверканье рвалось В волосах, и, как фосфор, трещали. И не слышал колосе,' Как седеет Кавказ за печалью. От окна на аршин, Пробирая шерстинки бурнуса, Клялся льдами вершин: Спи, подруга, - лавиной вернуся. НЕ ВРЕМЯ ЛЬ ПТИЦАМ ПЕТЬ ПРО ЭТИ СТИХИ На тротуарах истолку С стеклом и солнцем пополам. Зимой открою потолку И дам читать сырым углам. Задекламирует чердак С поклоном рамам и зиме, К карнизам прянет чехарда Чудачеств, бедствий и замет. Буран не месяц будет месть, Концы, начала заметет. Внезапно вспомню: солнце есть; Увижу: свет давно не тот. Галчонком глянет Рождество, И разгулявшийся денек Откроет много из того, Что мне и милой невдомек. В кашне, ладонью. заслонясь, Сквозь фортку крикну детворе: Какое, милые, у нас Тысячелетье на дворе? Кто тропку к двери проторил, К дыре, засыпанной крупой, Пока я с Байроном курил, Пока я пил с Загаром По? Пока в Дарьял, как к другу, вхож, Как в ад, в цейхгауз и в арсенал, Я жизнь, как Лермонтова дрожь, Как губы в вермут окунал. ТОСКА Для этой книги на эпиграф Пустыни сипли, Ревели львы и к зорям тигров Тянулся Киплинг. Зиял, иссякнув, страшный кладезь Тоски отверстой, Качались, ляская и гладясь Иззябшей шерстью. Теперь качаться продолжая В стихах вне ранга, Бредут в туман росой лужаек И снятся Гангу. Рассвет холодною ехидной Вползает в ямы, И в джунглях сырость панихиды И фимиама. * * * Сестра моя - жизнь и сегодня в разливе Расшиблась весенним дождем обо всех, Яо люди в брелоках высоко брюзгливы И вежливо жалят, как змеи в овсе. У старших на это свои есть резоны. Бесспорно, бесспорно смешон твой резон, Что в грозу лиловы глаза и газоны И пахнет сырой резедой горизонт. Что в мае, когда поездов расписанье Камышинской веткой читаешь в купе, Оно грандиозней святого писанья И черных от пыли и бурь канапе. Что только нарвется, разлаявшись, тормоз На мирных сельчан в захолустном вине, С матрацев глядят, не моя ли платформа, И солнце, садясь, соболезнует мне. И в третий плеснув, уплывает звоночек Сплошным извиненьем: жалею, не здесь. Под шторку несет обгорающей ночью И рушится степь со ступенек к звезде. Мигая, моргая, но спят где-то сладко, И фата-морганой любимая спит Тем часом, как сердце, плеща по площадкам, Вагонными дверцами сыплет в степи. ПЛАЧУЩИЙ САД Ужасный! - Капнет и вслушается, Все он ли один на свете Мнет ветку в окне, как кружевце, Или есть свидетель. Но давится внятно от тягости Отеков - земля ноздревая, И слышно: далеко, как в августе, Полуночь в полях назревает. Ни звука. И нет соглядатаев. В пустынности удостоверясь, Берется за старое - скатывается По кровле, за желоб и через. К губам поднесу и прислушаюсь, Все я ли один на свете,- Готовый навзрыд при случае,- Или есть свидетель. Но тишь. И листок не шелохнется. Ни признака зги, кроме жутких Глотков и плескания в шлепанцах И вздохов и слез в промежутке. ЗЕРКАЛО В трюмо испаряется чашка какао, Качается тюль, и - прямой Дорожкою в сад, в бурелом и хаос К качелям бежит трюмо. Там сосны враскачку воздух саднят Смолой; там по маете Очки по траве растерял палисадник, Там книгу читает Тень. И к заднему плану, во мрак, за калитку В степь, в запах сонных лекарств Струится дорожкой, в сучках и в улитках Мерцающий жаркий кварц. Огромный сад тормошится в зале В трюмо - и не бьет стекла! Казалось бы, все коллодий залил, С комода до шума в стволах. Зеркальная все б, казалось, нахлынь Непотным льдом облила, Чтоб сук не горчил и сирень не пахла,- Гипноза залить не могла. Несметный мир семенит в месмеризме, И только ветру связать, Что ломится в жизнь и ломается в призме, И радо играть в слезах. Души не взорвать, как селитрой залежь, Не вырыть, как заступом клад. Огромный сад ормошится в зале В трюмо - и не бьет стекла. И вот, в гипнотической этой отчизне Ничем мне очей не задуть. Так после дождя проползают слизни Глазами статуй в саду. Шуршит вода по ушам, и, чирикнув, На цыпочках скачет чиж. Ты можешь им выпачкать губы черникой, Их шалостью не опоишь. Огромный сад тормошится в зале, Подносит к трюмо кулак, Бежит на качели, ловит, салит, Трясет - и не бьет стекла! ДЕВОЧКА Ночевала тучка золотая На груди утеса великана. Из сада, с качелей, с бухты-барахты Вбегает ветка в трюмо! Огромная, близкая, с каплей смарагда На кончике кисти прямой. Сад застлан, пропал за ее беспорядком, За бьющей в лицо кутерьмой. Родная, громадная, с сад, а характером - Сестра! Второе трюмо! Но вот эту ветку вносят в рюмке И ставят к раме трюмо. Кто это,- гадает,- глаза мне рюмит Тюремной людской дремой? * * * Ты в ветре, веткой пробующем, Не время ль птицам петь, Намокшая воробышком Сиреневая ветвь! У капель - тяжесть запонок, И сад слепит, как плес, Обрызганный, закапанный Мильоном синих слез. Моей тоскою вынянчен И от тебя в шипах, Он ожил ночью нынешней, Забормотал, запах. Всю ночь в окошко торкался, И ставень дребезжал. Вдруг дух сырой прогорклости По платью пробежал. Разбужен чудным перечнем Тех прозвищ и времен, Обводит день теперешний Глазами анемон. ДОЖДЬ Надпись на "Kниге степи" Она со мной. Наигрывай, Лей, смейся, сумрак рви! Топи, теки эпиграфом К такой, как ты, любви! Снуй шелкопрядом тутовым И бейся об окно. Окутывай, опутывай, Еще не всклянь темно! - Ночь в полдень, ливень - гребень ей! На щебне, взмок - возьми! И - целыми деревьями В глаза, в виски, в жасмин! Осанна тьме египетской! Хохочут, сшиблись,- ниц! И вдруг пахнуло выпиской Из тысячи больниц. Теперь бежим сощипывать, Как стон со ста гитар, Омытый мглою липовой Садовый Сен-Готард. КНИГА СТЕПИ ДО ВСЕГО ЭТОГО БЫЛА ЗИМА В занавесках кружевных Воронье. Ужас стужи уж и в них Заронен. Это кружится октябрь, Это жуть Подобралась на когтях К этажу. Что ни просьба, что ни стон, То, кряхтя, Заступаются шестом За октябрь. Ветер за руки схватив, Дерева Гонят лестницей с квартир По дрова. Снег все гуще, и с колен - В магазин С восклицаньем: "Сколько лет, Сколько зим!" Сколько раз он рыт и бит, Сколько им Сыпан зимами с копыт Кокаин! Мокрой солью с облаков И с удил Боль, как пятна с башлыков, Выводил. ИЗ СУЕВЕРЬЯ Коробка с красным померанцем - Моя каморка. О, не об номера ж мараться По гроб, до морга! Я поселился здесь вторично Из суеверья. Обоев цвет, как дуб, коричнев И - пенье двери. Из рук не выпускал защелки. Ты вырывалась. И чуб касался чудной челки И губы - фиалок. О неженка, во имя прежних И в этот раз твой Наряд щебечет, как подснежник Апрелю: "Здравствуй!" Грех думать - ты не из весталок: Вошла со стулом, Как с полки, жизнь мою достала И пыль обдула. НЕ ТРОГАТЬ "Не трогать, свежевыкрашен",- Душа не береглась, И память - в пятнах икр и щек, И рук, и губ, и глаз. Я больше всех удач и бед За то тебя любил, Что пожелтелый белый свет С тобой - белей белил. И мгла моя, мой друг, божусь, Он станет как-нибудь Белей, чем бред, чем абажур, Чем белый бинт на лбу! * * * Ты так играла эту роль! Я забывал, что сам - суфлер! Что будешь петь и во второй, Кто б первой ни совлек. Вдоль облаков шла лодка. Вдоль Лугами кошеных кормов. Ты так играла эту роль, Kак лепет шлюз - кормой! - И, низко рея на руле Касаткой об одном крыле, Ты так! - ты лучше всех ролей Играла эту роль! БАЛАШОВ По будням медник подле вас Клепал, лудил, паял, А впрочем - масла подливал В огонь, как пай к паям. И без того душило грудь, И песнь небес: "Твоя, твоя!" И без того лилась в жару В вагон, на саквояж. Сквозь дождик сеялся хорал На гроб и в шляпы молокан, А впрочем - ельник подбирал К прощальным облакам. И без того взошел, зашел В больной душе, щемя, мечась, Большой, как солнце, Балашов В осенний ранний час. Лазурью июльскою облит, Базар синел и дребезжал. Юродствующий инвалид Пиле, гундося, подражал. Мой друг, ты спросишь, кто велит, Чтоб жглась юродивого речь? В природе лип, в природе плит, В природе лета было жечь. ПОДРАЖАТЕЛИ Пекло, и берег был высок. С подплывшей лодки цепь упала Змеей гремучею - в песок, Гремучей ржавчиной - в купаву. И вышли двое. Под обрыв Хотелось крикнуть им: "Простите, Но бросьтесь, будьте так добры, Не врозь, так в реку, как хотите. Вы верны лучшим образцам. Конечно, ищущий обрящет. Но... бросьте лодкою бряцать: В траве терзается образчик". ОБРАЗЕЦ О, бедный Homo sapiens, Существованье - гнет. Былые годы за пояс Один такой заткнет. Все жили в сушь и впроголодь, В борьбе ожесточась, И никого не трогало, Что чудо жизни - с час. С тех рук впивавши ландыши, На те глаза дышав, Из ночи в ночь валандавшись, Гормя горит душа. Одна из южных мазанок Была других южней. И ползала, как пасынок, Трава ногах у ней. Сушился холст. Бросается Еще сейчас к груди Плетень в ночной красавице, Хоть год и позади. Он незабвенен тем еще, Что пылью припухал, Что ветер лускал семечки, Сорил по лопухам. Что незнакомой мальвою Вел, как слепца, меня, Чтоб я тебя вымаливал У каждого плетня. Сошел и стал окидывать Тех новых луж масла, Разбег тех рощ ракитовых, Куда я письма слал. Мой поезд только тронулся, Еще вокзал, Москва, Плясали в кольцах, в конусах По насыпи, по рвам, А уж гудели кобзами Колодцы, и, пылясь, Скрипели, бились об землю Скирды и тополя. Пусть жизнью связи портятся, Пусть гордость ум вредит, Но мы умрем со спертостью Тех розысков в груди. РАЗВЛЕЧЕНЬЯ ЛЮБИМОЙ * * * Душистою веткою машучи, Впивая впотьмах это благо, Бежала на чашечку с чашечки Грозой одуренная влага. На чашечку с чашечки скатываясь, Скользнула по двум, - и в обеих Огромною каплей агатовою Повисла, сверкает, робеет. Пусть ветер, по таволге веющий, Ту капельку мучит и плющит. Цела, не дробится,- их две еще Целующихся и пьющих. Смеются и вырваться силятся И выпрямиться, как прежде, Да капле из рылец не вылиться, И не разлучатся, хоть режьте. СЛОЖА ВЕСЛА Лодка колотится в сонной груди, Ивы навязали, целуют в ключицы, В локти, в уключины - о погоди, Это ведь может со всяким случиться! Этим ведь в песне тешатся все. Это ведь значит - пепел сиреневый, Роскошь крошеной ромашки в росе, Губы и губы на звезды выменивать! Это ведь значит - обнять небосвод, Руки сплести вкруг Геракла громадного, Это ведь значит - века напролет Ночи на щелканье славок проматывать! |
||||||||||||||
| След. » |
|---|
ВСЕ!!!
| ВСЕ!!! |