Жизнь Есенина Рассказывают современники |
Страница 11 из 11 И. Грузинов Осенью у Пильняка сидим. Спорит, и очень убедительно, с Пастернаком о том, как писать стихи так, чтобы себя не обижать, себя не терять и в то же время быть понятным. А вот и конец декабря в Москве. Есенин в Ленинграде. Сидим в "Кружке". Часа в два ночи вдруг почему-то обращаюсь к Мариенгофу: -- Расскажи, что и как Сергей. -- Хорошо, молодцом, поправился, сейчас уехал в Ленинград, хочет там жить и работать, полон всяких планов, решений, надежд. Был у него неделю назад, навещал его в санатории, просил тебе кланяться. И Джиму -- обязательно. -- Ну,-- говорю,-- выпьем за его здоровье. Чокнулись. -- Пьем,-- говорю,-- за Есенина. Все подняли стаканы. Нас было за столом человек десять. Это было два -- два с половиной часа ночи с 27 на 28 декабря. Не знаю, да, кажется, это и не установлено, жил ли, дышал ли еще наш Сергей в ту минуту, когда мы пили за его здоровье. -- Кланяется тебе Есенин,-- сказал я Джиму под утро, гуляя с ним по двору. Даже повторил: -- Слышишь, ты, обалдуй, чувствуешь -- кланяется тебе Есенин. Но у Джима в зубах было что-то, чем он был всецело поглощен -- кость или льдина,-- и он даже не покосился в мою сторону. Я ничем веселым не был поглощен в это полутемное, зимнее, морозное утро, но не посетило и меня никакое предчувствие или ощущение того, что совершилось в эту ночь в ленинградском "Англетере". Так и не почувствовал, по-видимому, Джим пришествия той самой гостьи, "что всех безмолвней и грустней", которую так упорно и мучительно ждал Есенин. "Она придет,-- писал он Джиму,-- даю тебе поруку, И без меня, в ее уставясь взгляд, Ты за меня лизни ей нежно руку За все, в чем был и не был виноват". В. Качалов После того как Софья Андреевна вышла замуж за Есенина, я как-то был приглашен к ним. Странно было увидеть Сергея в удобной, порядливой квартире, где все словно создано для серьезного и тихого писательского труда. Там у нас произошел один из самых серьезных и страстных разговоров о пути крестьянства. По обыкновению, Сережа непосредственно в разговоре не участвовал, он слушал, как я спорил с одним из его друзей. Друг его открыто выражал неверие в возможность социалистической переделки деревни, он приводил факты, свидетельствующие о возрастании веса кулачества в экономике деревни, предвещал дальнейший расцвет кулачества и видел в нем весьма осязательную угрозу пролетарской диктатуре. Я, опираясь на одну из последних работ Ленина -- "О кооперации" (1923 год) -- и на недавние постановления правительства и партии, говорил о возможности другого, кооперативного, социалистического пути развития. Слово "колхоз" еще не было произнесено, но оно носилось в воздухе. Речь шла о "переходе" "к новым порядкам путем возможно более простым, легким и доступным для крестьянина" (курсив В. И. Ленина). Именно эта сторона процесса больше всего интересовала Есенина,-- он вставлял в наш диалог вопросы о том, что предстоит пережить крестьянству при переходе к социализму, насколько мучительно отзовется на крестьянине этот процесс перехода, какими душевными изменениями ознаменуется для крестьянина этот переход. В начале разговора Сергей сидел на другом краю стола, рядом с женой, возле самовара, потом перешел на наш конец. Он взял низенькую скамеечку и сел так, чтобы были видны наши лица. Помимо логических доказательств ему нужно было еще что-то. Мне очень хотелось, чтобы он всегда жил так -- тихо, сосредоточенно. Писателю его масштаба, его величины таланта следовало бы жить именно так. Но не помню, в этот ли раз или в другой, когда я зашел к нему, он на мой вопрос, как ему живется, ответил: -- Скучно. Борода надоела... -- Какая борода? -- То есть как это какая? Раз -- борода,-- он показал на большой портрет Льва Николаевича,-- два -- борода,-- он показал на групповое фото, где было снято все семейство Толстых вместе с Львом Николаевичем.-- Три -- борода,-- он показал на копию с известного портрета Репина.-- Вот там, с велосипедом,-- это четыре борода, верхом -- пять... А здесь сколько? -- Он подвел меня к стене, где под стеклом смонтировано было несколько фотографий Льва Толстого.-- Здесь не меньше десяти! Надоело мне это, и все! -- сказал он с какой-то яростью. Я ушел в предчувствии беды. Ю. Либединский В последний раз я видел Есенина в Москве, в июне 1925 года, в квартире Софьи Андреевны Толстой, на Остоженке в Померанцевом переулке. Софью Андреевну я знал и раньше, познакомился с ней еще в 1921 году совершенно независимо от моего знакомства с Есениным. Она в моем представлении была прочно связана с музеем Л. Н. Толстого, с Ясной Поляной. Я приехал в столицу ненадолго на Пушкинские торжества и тотчас позвонил Софье Андреевне, к которой у меня было какое-то поручение от наших общих знакомых из Баку, людей толстовского круга. Она пригласила меня в тот же вечер к себе, сказав, что приготовила приятный сюрприз. Я не знал тогда еще о ее сближении с Есениным и о том, что он уже живет в ее квартире. Когда я пришел к Софье Андреевне в десятом часу вечера, мне открыла двери ее мать Ольга Константиновна. "Ах, милый,-- сказала она,-- а у нас дым коромыслом, такая беда! Проходите, проходите, они там..." -- и указала на комнату, примыкавшую к прихожей. В небольшой столовой было накурено. Уже пили. Тут я сразу увидел Есенина и все понял. "Вы знакомы?" -- спросила улыбаясь Софья Андреевна и указала на Есенина. Оказалось, это и был обещанный сюрприз. Читали стихи. Говорили о стихах. Кроме Сергея Александровича, тут были поэт Василий Наседкин, И. Бабель и еще один не известный мне молодой человек. На диване лежал Всеволод Иванов, молча слушавший разговор за столом. Когда, по-видимому, уже не в первый раз Есенин стал вспоминать свои детские годы в деревне, Бабель, хорошо знавший эти воспоминания, начал подсказывать ему, как все это было, и очень потешно передразнивал его, а затем стал изображать в лицах, как Есенин продает сразу десяти издательствам одну и ту же свою книгу, составленную из трех ранее вышедших, как издатели скрывают друг от друга "выгодную" сделку, а через некоторое время прогорают на изданной ими книге всем давно известных стихов. Конечно, в этом рассказе многое было преувеличено, но рассказывал он эту историю артистически и всех очень смешил. Есенин пил много. На смену пустым бутылкам из-под стола доставались все новые, там стояла целая корзина. Устав рассказывать о своих неладах с отцом, о любви к деду и к матери, о сестрах, о драках и о первой любви, Есенин заговорил о присутствующих. Добродушно посмотрел на дремавшего после кутежа накануне Всеволода Иванова и на Василия Наседкина, который с увлечением поедал шпроты и деловито крякал, сказал о Приблудном: "Вот гляди, замечательная стерва и талантливый поэт, очень хороший, верь мне, я всех насквозь и вперед знаю". Приблудный в спортивном костюме, с оголенной могутной грудью, сидел на диване, что-то напевая. Потом Есенин заговорил обо мне и о моих стихах. Сказал, что я "славный парень", что я "очень умный" -- "умнее всех нас!" -- и что ему "иногда бывает страшно" со мной говорить. А вот стихи я пишу, по его мнению, "слишком головные". Я возражал ему, не соглашался насчет "головных стихов", сомневался по части ума, но Есенин настаивал на своем и начинал сердиться -- он не любил, когда ему противоречили. В этот вечер Есенин много читал, и особенно мне запомнилось, как он, приплясывая, напевал незадолго до того написанную "Песню": Есть одна хорошая песня у соловушки -- Песня панихидная по моей головушке, Цвела -- забубённая, росла -- ножевая, А теперь вдруг свесилась, словно неживая. Думы мои, думы! Боль в висках и темени. Промотал я молодость без поры, без времени. Как случилось-сталось, сам не понимаю, Ночью жесткую подушку к сердцу прижимаю... Разгульный и лихой мотив этой песни напомнил мне, как в Баку Есенин читал мне отрывки из "Песни о великом походе", которую тогда писал. Читал нараспев, под частушки: "Эх, яблочко, куды катишься..." Я высказал тогда опасение, что вещь может получиться монотонной и утомительной, если вся поэма будет выдержана в таком размере. Есенин ответил: "Я сам этого боялся, а теперь вижу, что хорошо будет..." Теперь увидел я совсем другого Есенина, и горькое предчувствие неотвратимой беды охватило, вероятно, не только меня. Я отцвел, не знаю где. В пьянстве, что ли? В славе ли? В молодости нравился, а теперь оставили. Потому хорошая песня у соловушки -- Песня панихидная по моей головушке. Цвела -- забубённая, была -- ножевая, А теперь вдруг свесилась, словно неживая. В окнах уже проступал ранний июньский рассвет. Все приумолкли, но не спешили расходиться. Есенин подсел к Софье Андреевне и стал говорить о том, как они вот-вот поедут в Закавказье, в Баку и в Тифлис, где их ждут хорошие и верные друзья, а часть лета они проведут на Апшеронском полуострове, где спелые розоватые плоды инжира падают на горячий песок. Всеволод Иванов уснул на диване. Я попрощался с погрустневшей хозяйкой. Есенин, прощаясь, подарил мне только что вышедшую свою маленькую книжечку стихов "Березовый ситец" с надписью: "Дорогому Вите Мануйлову с верой и любовью. Сергей Есенин". Сам не зная, почему я это сделал, я поцеловал Есенина в шею, чуть пониже уха. Мне казалось, что никогда я не любил его так, как в эту минуту. Это редко со мной бывает -- но мне хотелось плакать. И снова горькое предчувствие, что нам не суждено увидеться еще. Лето 1925 года Есенин с Софьей Андреевной провел около Баку. Я был в это время в Новочеркасске и, когда в двадцатых числах сентября вернулся в Баку, уже не застал их. 27 сентября 1925 года я написал Сергею Александровичу письмо с просьбой прислать стихи для задуманного моими друзьями-поэтами из Ростова журнала "Жатва". "Дорогой Сергей Александрович,-- писал я.-- Очень досадую на то, что я не застал вас в Баку, приехав сюда через несколько дней после Вашего отъезда. У меня было к Вам поручение от моих ростовских друзей, которое исполняю хотя бы письменно. Группа литераторов Ростова, при участии москвичей (Казин, Тренев, Серафимович) и ленинградцев (Рождественский, м. б. Клюев), в конце октября издают первый No краевого литературного журнала "Жатва". Обложку рисует Сарьян. Большая просьба к Вам -- дать в первый же No-р свое имя в качестве сотрудника и 2-3 стихотворения. К сожалению, на первых порах материальное положение редакции таково, что гонорар, предложенный Вам, очень невелик -- всего по одному рублю за строку... Если Вы поддержите новое литературное начинание и решите стихи в журнал дать, пошлите их, пожалуйста, прямо на адрес: Ростов-Дон, Старопочтовая, 125, Михаилу Матвеевичу Казмичову. Это секретарь редакции. Очень интересный поэт, только теперь начинающий появляться в печати. Вчера в редакции "Бакинского рабочего" Сеня Файнштейн при мне получил письмо Софьи Андреевны с Вашими стихами. Джавадян собирается их тиснуть в пятницу 2 октября на 4-х колонках. Сеня сегодня выезжает в Крым и будет в Москве в первых числах ноября. Не знаю, получила ли Софья Андреевна мою открытку из Новочеркасска. Мне очень жаль, что перед отъездом из Москвы я не успел забежать к ней, как это было условлено, проститься... Есть в Баку Лена Юкель. Она переложила на персидские напевы "Глупое сердце, не бейся...", "Гелии" и еще несколько других Ваших персидских мотивов. Ее песенки звучат еще лучше уже известных Вам, жаль, что Вы не можете их послушать хотя бы по радио, а записать на ноты азиатские мелодии невозможно. На всякий случай мой адрес: Баку. Лютеранский пер., 5... Не забывайте ветреного и горячего Баку! Крепко любящий Вас Витя". Не получив ответа, я снова написал 9 ноября: "Дорогой Сергей Александрович! Месяц тому назад я просил Вас дать несколько стихотворений для ростовского журнала "Жатва" -- пока никакого ответа нет, тем не менее обращаюсь к Вам с вторичной просьбой уже несколько по иному поводу. "Жатва", еще не родившись, переродилась в бакинский "Норд" -- с иными задачами. Там был журнал сожительствующий с краеведением, экономикой и пр. "Норд" -- затея ветреная, сиречь поэтическая... Дали уже материал из знакомых Ваших: Тихонов, Рождественский, Кс. Колобова, некий Виктор Мануйлов и проч.-- все из литературной молодежи, м. б., Вам еще неведомые -- но ребята добрые и веселые. Ни на какие Гизы не рассчитываем, т. к. печатаем на свой счет -- с деньгами дрянь: все идет на внешний вид издания -- гонораров никому предложить не можем. Это не доходная "Жатва", кстати несжатая. Ежели у Вас есть свободные стихи и охота порадовать молодежь своим добровольным и сердечным участием -- дайте нам для "Норда" что-либо "Есенинское". Привет Софье Андреевне. У нас сейчас здесь Вс. Иванов. Ваш В. Мануйлов". Но и на это письмо ответа не было. Правда, через общих друзей до меня доходили приветы Сергея Александровича и просьбы простить за молчание. Я узнал, что 18 сентября 1925 года в Москве Есенин и Софья Андреевна Толстая зарегистрировали свой брак. Доходили слухи, что Есенин болен и находится в клинике профессора Ганнушкина. Есенинские стихи в "Бакинский рабочий" присылала жена, и я понял, что Сергею Александровичу было в ту пору не до наших литературных затей. В. Мануйлов В сентябре 1925 года пришел с большим белым свертком в 8 часов утра, не здороваясь, обращается с вопросом: -- У тебя есть печь? -- Печь, что ли, что хочешь? -- Нет, мне надо сжечь. Стала уговаривать его, чтобы не жег, жалеть будет после, потому что и раньше бывали такие случаи: придет, порвет свои карточки, рукописи, а потом ругает меня -- зачем давала. В этот раз никакие уговоры не действовали, волнуется, говорит: "Неужели даже ты не сделаешь для меня то, что я хочу?" Повела его в кухню, затопила плиту. И вот он в своем сером костюме, в шляпе стоит около плиты с кочергой в руке и тщательно смотрит, как бы чего не осталось несожженным. Когда все сжег, успокоился, стал чай пить и мирно разговаривать. На мой вопрос, почему рано пришел, говорит, что встал давно, уже много работал. ...Видела его незадолго до смерти. Сказал, что пришел проститься. На мой вопрос: "Что? Почему?" -- говорит: "Смываюсь, уезжаю, чувствую себя плохо, наверное, умру". Просил не баловать, беречь сына. А. Изряднова Вначале двадцатых годов отделом художественной литературы Госиздата заведовал Н. Д. Мещеряков, я был его заместителем, а политическим редактором -- прославленный автор "Чапаева" Дмитрий Андреевич Фурманов. В отделе работали также три других писателя: Сергей Буданцев, Иван Евдокимов и Тарас Родионов. Мысль о выпуске первого собрания сочинений Есенина родилась у нас. Никто не сомневался, что издание мгновенно разойдется: Есенин был необыкновенно популярен, его лирику любили, его стихами зачитывались. И неудивительно, что наше решение нашло всеобщую поддержку. Сообщили об этом Есенину. Он встретил эту весть с нескрываемой радостью, поэт был горд и счастлив. Началась подготовка к изданию. Произведения, которые Есенин публиковал в альманахах, журналах и газетах, стихи, выходившие отдельными изданиями, подобрать было нетрудно. Значительно сложнее оказалось собрать неопубликованные вещи, чтобы самые лучшие из них включить в собрание. Есенин приходил к нам, держа в руках либо туго набитый портфель, либо сверток, перевязанный веревкой. Он приносил свои неопубликованные произведения. Это были рукописи, написанные иногда на кусках оберточной бумаги, в ученических тетрадях, на обложках старых книг. Он вываливал рукописи на стол, прямо охапками, и мы сразу же начинали их разбирать, нередко обсуждая каждое стихотворение. Руководил всем этим Дмитрий Андреевич Фурманов. Несколько раз принимал участие в обсуждениях и Валерий Яковлевич Брюсов. Бывало, тут же Есенин рассказывал, при каких обстоятельствах было написано то или иное стихотворение. Фурманов с большим тактом, любовно и бережно подходил к каждой строке, написанной рукой Есенина. Порой он не сразу высказывал Есенину свое мнение о некоторых его стихах, опасаясь, как бы первое впечатление не оказалось ошибочным. Тогда Дмитрий Андреевич уносил эти стихи домой, чтобы прочитать их в спокойной обстановке. Свои предложения о замене строфы, строчки, даже слова Дмитрий Андреевич делал в форме дружеского мягкого совета. -- Вот посмотрите,-- говорил он Есенину.-- Не находите ли вы возможным заменить это слово?.. Мне кажется, оно какое-то не ваше, не есенинское... Есенин внимательно слушал, иной раз соглашался, иногда возражал, но чаще от него слышалось короткое: -- Подумаю... Бывали случаи, когда Есенин, примостившись на уголке какого-нибудь стола, исправлял стихи, причем делал это охотно и быстро. Но бывало и так: услышав замечание Фурманова, Есенин через несколько дней возвращался к нему и предлагал совершенно новую редакцию не только строфы, но даже целого стихотворения. Так, в тесном содружестве автора и работников отдела родилось первое собрание сочинений Есенина. Мы не ошиблись: издание мгновенно разошлось и еще более укрепило славу Есенина, славу одного из лучших лирических поэтов нашего времени. Н. Накоряков В августе месяце Литературно-художественный отдел перевели по тому же коридору во втором этаже в самый конец. В двух маленьких комнатах, загроможденных шкафами и столами, с дурным архаическим отоплением (устаревшая Амосовская система), с переполнением комнат служебным персоналом и приходящей публикой, было тяжело и душно. И завели: не курить в комнатах. В коридоре у дверей поставили маленький, для троих, деревянный диванчик. На этом диванчике, пожалуй, редкий из современных писателей не провел несколько минут своей жизни. И почти каждое посещение Есенина тоже начиналось с этого диванчика. Он приходил, закуривал -- и выходил в коридор. Всю осень он бывал довольно часто. И как-то случалось так, что чаще всего я встречал его на диванчике, замечая издали в коридоре знакомую фигуру. Вид его был неизбежно одинаков: расстегнутое пальто, шапка или шляпа, высоко сдвинутые кверху, кашне, наклон головы и плеч вперед, размахивающие руки... Какое-то глубочайшее удальство было в нем, совершенно естественное, милое, влекущее. Никакой позы и позировки. И еще издали рассиневались чудесные глаза на белом лице, будто слегка посеревший снег с шероховатыми весенними выбоинками от дождя. Связных воспоминаний я не сохранил, потому что не записывал, не было в этом нужды, казалось, и без записи все запомнится надолго. И все не запомнилось: память оказалась коварна, кое-что она упорно подсказывает, но без должной убедительности. И то, в чем я не уверен, я не пишу. Некоторые моменты запомнились настолько ярко, будто они были сейчас, и я слышу его веселый и негодующий, и капризный, и отчаянный голос. Эти чисто фрагментарные, мозаичные моменты были таковы. Как-то в октябре он горько и жалобно кричал на диванчике: -- Евдокимыч, я не хочу за границу! Меня хотят отправить лечиться к немцам! А мне противно! Я не хочу! На кой черт! Ну их немцев! Тьфу! Скучно там, скучно! Был я за границей -- тошнит меня от заграницы! Я не могу без России! Я сдохну там! Я буду волноваться! Мне надо в деревню, в Рязанскую губернию, под Москву куда-нибудь, в санаторий. Ну, их к ...! Этот немецкий порядок аккурат-вокурат мне противен! -- А ты не езди,-- отвечал я, хотя в душе думал противоположное. -- Не поеду! -- решительно махнул рукой пьяный поэт.-- Я давно решил. На глазах у него были слезы. -- Меня уговаривают все -- и Берзина и Воронский. Они не понимают -- мне будет там хуже. Я околею там по России. Ах, Евдокимыч, если бы ты знал, как я люблю Россию! Был я в Америке, в Париже, в Италии -- скука, скука, скука! Я люблю Москву. Москва очень хороша ночью, когда луна... Днем не люблю Москву. В деревню я хочу на месяц, на два, на три! Вот тут мы с Воронским поедем дня на четыре в одно место... Это хорошо! За границей мне ничего не написать, ни одной строчки! В то время, как я слышал, родственники проектировали отправить его в Германию в какой-то особенно оборудованный санаторий. Но он, кажется, действительно отказался ехать. В другой раз он приходил трезвый и принес несколько стихотворений в первый том "Собрания". Разговор коснулся литературы. Улыбаясь и лучась глазами, Есенин говорил: -- Люблю Гоголя и Пушкина больше всего. Нам бы так писать! Кто-то, не помню, из бывших при этом писателей сказал: -- Ты в последнее время совсем пишешь под Пушкина. Есенин не ответил. А кто-то другой добавил: -- Пушкинские темы, рифмы, а выходит по-своему, по-есенински... Выходит здорово, захватывает прозрачностью и свежестью! Тогда же разговор перекинулся на "попутчиков" и "напостовцев". Писатели тут были одни "попутчики". Есенин внимательно слушал разговор, принявший довольно жестокий характер в оценках отдельных писателей, он больше молчал, будто высматривая что-то за льющимся потоком зряшных фраз. Только один раз он невесело, морщась, сказал: -- Ну-у их! Лелевич писал обо мне, а мне смешно! Несколько раз он на этом же диванчике рассказывал мне о младшей своей сестре Шуре, всегда с неизменной любовью и словно бы с каким-то удивлением. В разное время он меня раз пять знакомил с ней, держа у ней на плече руку и заглядывая сверху в глаза. Смеялась молодая девушка, смеялся я. Есенин редко приходил один, а всякий раз с новыми людьми... По большей части эти люди молчали, глаза у них заискивающе бегали, или эти люди были чванливы, грубо подчеркивая свою близость к знаменитому поэту. Чрезвычайно редко приходили с ним люди, которые могли держаться естественно. Около половины декабря Есенин пришел в сопровождении нового незнакомого человека. Я знал, что он находится в психиатрической клинике, куда, как рассказывала тогда же жена Софья Андреевна, он захотел сам. Должно быть, видя мое удивление на лице, Есенин с обычной своей милейшей улыбкой сказал: -- А я из клиники вышел на несколько часов, потом опять обратно. Вот и доктор со мной. Мне, понимаешь, Евдокимыч, там нравится. Я пришел поговорить с тобой об одном деле. Встретились мы на знакомом диванчике. Я не понял, какой его доктор сопровождает, и, по правде сказать, принял это как шутку. Доктор остался сидеть на диванчике, а мы вошли в комнату и сели к моему столу. Как будто бы Есенин был немного пьян. Он наклонился ко мне и почему-то, мне показалось, стесняясь, сказал: -- Понимаешь, Евдокимыч, я не хочу никому давать моих денег -- ни жене, ни сестре, никому... -- Ну, и не давай,-- говорю я.-- Что тебя это беспокоит? Обычно ежемесячные выплаты по тысяче рублей приходилось выдавать по доверенностям Есенина то жене, то двоюродному брату Илье Есенину. До женитьбы поэта на С. А. Толстой деньги получала сестра его Е. А. Есенина. В целях сохранения денег, когда приходил за ними поэт в нетрезвом состоянии, мы считали своим долгом денег ему не выдавать. Под благовидным предлогом я быстро сходил в нижний этаж, в финансовый сектор, предупреждал наших товарищей по работе, в кассе деньги Есенину не выдавать, или брал из кассы уже выписанный ордер. В случаях настойчивости поэта затягивали выдачу до 3 часов дня, затем выдавали ему чек в банк, когда там в этот день уже прекращались операции. В последнем случае была надежда, что поэт наутро протрезвится и деньги не пойдут прахом. Но еще в начале осени я договорился с поэтом, чтобы он сам вообще не ходил за деньгами, не отвлекался от работы... Есенин, смеясь, согласился и поручил получать деньги брату Илье, который и ходил за ними с тех пор. Иногда этот порядок нарушался: приходили с его доверенностями жена, знакомые. Почти всегда эти выдачи выражались в нескольких десятках рублей, а по растерянному виду получателей казалось, что где-то за стенами бушевал поэт и требовал денег или занемогал, и деньги были нужны на докторов и на лекарства. -- Вот, Евдокимыч,-- продолжал Есенин,-- кто бы ни пришел с моей запиской, ты не давай. Я навыдавал их, не знаю и кому. Я к тебе скоро зайду. Мы это оформим. В это время доктор заглянул в дверь. Есенин заторопился и, приветливо улыбаясь ему, сказал: -- Я сейчас, сейчас! Потом повернулся ко мне и с серьезным видом сказал: -- Мне долго нельзя. Мне пора домой. Я на три часа вышел. 573 Провожая его до дверей, я спросил: -- Ты долго там думаешь отдохнуть? Смотри, как ты уже окреп! Посвежел! -- Не-е-т,-- вдруг раздраженно бросил Есенин,-- мне надоело, над-д-д-оело! Я скоро совсем выйду! И остановился в раскрытых дверях: -- Ты получил от Кати письмо к тебе? Я послал из клиники. Там и стихи в "Собрание". -- Нет. -- Она принесет тебе... Я ей скажу. Я ей скажу. Когда мне корректуру дашь? -- Скоро. Все тома уже сданы в набор. Есенин, улыбаясь, толкнул шире дверь -- и вышел. А 21 декабря он пришел снова, совершенно пьяный, злой, крикливый, и опять заговорил о том же. Я предложил ему подать заявление, и он под мою диктовку, клюя носом, трудно написал: "Лит. отдел Госиздата. Прошу гонорар за собрание моих стих<отворений>, начиная с декабря 25 г., выдавать мне лично. Настоящим все доверенности, выданные мною разным лицам до 1-го (первого) декабря, считать недействительными. С. Есенин. 19--21/ХII--25 г." Я не мог удержаться от смеха, когда Есенин, написав цифру 1, вдруг остановился, придвинулся ближе к бумаге и тщательно вписал в скобках (первого). Он тоже засмеялся, вертя в руках ручку, не державшуюся в нужном положении. В десять часов утра 23 декабря я пришел на службу. Секретарь отдела сказал: -- Здесь с девяти часов Есенин. Пьяный. Он уезжает в Ленинград. Пришел за деньгами. Дожидался вас. Столь необычно раннее появление Есенина, он всегда появлялся во второй половине дня, уже встревоживало. Не скрою: мне было нехорошо. Я не любил визитов Есенина в таком состоянии, тяготился ими, всегда стремился выпроваживать его из отдела. Когда он умер, я корил себя, мне было жалко, что я это делал, но, к несчастью, это было непоправимо. В тревоге и ожидании я сел на диванчик. Скоро в глубине длинного госиздатского коридора показался Есенин. Пальто было нараспашку, бобровая шапка высоко сдвинута на лоб, на шее густой черного шелка шарф с красными маками на концах, веселые глаза, улыбка, качающаяся грациозная походка... Он был полупьян. Поздоровались. И сразу Есенин, садясь рядом и закуривая, заговорил: -- Евдокимыч, я вышел из клиники. Еду в Ленинград. Совсем, совсем еду туда. Надоело мне тут. Мешают мне. Я развелся с Соней... с Софьей Андреевной. Поздно, поздно, Евдокимыч! Надо было раньше. А Катька вышла замуж за Наседкина. Ты как смотришь на это? И Есенин близко наклонился ко мне. -- Что же,-- ответил я,-- это твое личное дело. Тебе лучше знать. Я не знаю... -- Да, да,-- схватил он меня за руку.-- Это мое дело. К черту! И лечиться я не хочу! Они меня там лечат, а мне наплевать, наплевать! Скучно! Скучно мне, Евдокимыч! Веселое, приподнятое и бесшабашное настроение прошло у Есенина. Не уверен твердо, боюсь, что последующие события обострили во мне это впечатление, но мне кажется, он тогда печально и безнадежно как-то вгляделся в меня. Я отнесся легко к этой фразе, приписывая ее случайному душевному состоянию, и даже отшутился. -- Не тебе одному скучно. Всем скучно. -- Скучно, скучно мне! -- продолжал восклицать Есенин, недовольно мотая головой и глядя в пол.-- Да, да,-- вдруг опять он заговорил,-- ты получил письмо? -- Нет. -- Ах! Я же ей, Катьке, дал снести: там стихи в "Собрание". Что же она не несет! Я ей скажу... Она принесет. Евдокимыч, я еду в Ленинград: мне надо денег. -- Деньги выписаны, Сережа,-- сказал я. Есенин лукаво и недоверчиво улыбнулся, чуточку выждал, хитро взглянул на меня и растерянно, вполголоса, выговорил: -- Я спрашивал. В кассе говорят -- нет ордера. Ты забыл спустить в кассу? И опять улыбка, ожидающая и недоверчивая. Я тоже усмехнулся на его недоверие. -- Видно, много тебя, Сережа, обманывали,-- серьезно говорю я,-- и ты перестал верить, когда тебя не обманывают? -- Нет, нет, я тебе верю,-- заторопился с ответом Есенин.-- Значит... мне выдадут? -- Конечно. Но ты очень рано пришел. Деньги же выдают в два часа дня. Ты бы куда-нибудь сходил. Поэт задумался и спохватился, сдвигая на глаза шапку: -- Верно. Мне надо сходить к Воронскому проститься. Люблю Воронского. И он меня любит. Я пойду в "Красную новь". Там мне тоже надо получить деньги. Раньше, понимаешь, Евдокимыч, у тебя нельзя получить? -- Я с удовольствием бы, Сережа, но это от меня не зависит. Раз денег нет в кассе, что же делать! -- Ну, хорошо. Я подожду. Была в Есенине редкая в литературных кругах уступчивость в денежных делах. Современный писатель чаще всего неотвязно настойчив в получении гонорара, криклив, жалок. Тяжелое материальное положение извиняет эту писательскую черту, но в Есенине эта покорливость обстоятельствам была обаятельной. Он соглашался ждать, а те, которые ему отказали, вдруг сами, по своему почину, начинали волноваться, устраивать, бегать, просить, убеждать, даже лгать, лишь бы выдать ему деньги. Думаю, что черта эта у Есенина была органической, а не правильным психологическим расчетом. Поступил так и я на этот раз. Попытка оказалась неудачной: в кассе были гроши. Поэт подождал меня на диванчике и нетерпеливо спросил: -- Ну, что, можно? Я развел руками и сел рядом. -- Ты мне корректуры вышли в Ленинград,-- погрустнев, сказал Есенин.-- Ты говорил, стихи в наборе? -- Да. Сдали в ноябре. Уже идет набор: не сегодня завтра будут гранки. А куда тебе выслать? Ты где там остановишься? Есенин немного подумал. -- Я тебе напишу. Как устроюсь, так и напишу. Я тебе буду писать часто. Да, я тебе вышлю точный адрес. Остановлюсь я... у Сейфуллиной... у Правдухина... у Клюева. Люблю Клюева. У меня там много народу. Ты мне поскорее высылай корректуру. -- Как только придут из типографии, в тот же день и направлю тебе. Ты внимательно погляди на даты. Помнишь, ты в некоторых сомневался? -- Я... я все сделаю. Вот Катька не принесла тебе письма, я там послал семь новых стихотворений: "Стихи о которой". Не поздно их будет в первый том, в самый конец? {Письмо было доставлено мне Е. А. Есениной только в конце апреля 1926 года. "Стихи о которой" переданы не были, почему и не вошли в первый том "Собрания", как того хотел поэт. Написано оно на листке из блокнота карандашом. Если не ошибаюсь, это, кажется, последнее предсмертное письмо, написанное С. А. Есениным. Несмотря на некоторую шутливую интимность письма, считаю необходимым привести его полностью. "Милый Евдокимыч! Привет тебе и тысячу пожеланий за все твои благодеяния ко мне. Дорогой мой! Так как жизнь моя немного перестроилась, то я прошу тебя, пожалуйста, больше никому денег моих не выдавать, ни Илье, ни Соне, кроме моей сестры Екатерины. Было бы очень хорошо, если б ты устроил эту тысячу между 7--10 дек., как ты говорил. Живу ничего. Лечусь вовсю. Скучно только дьявольски; но терплю, потому что чувствую, что лечиться надо, иначе мне не спеть, как в твоем "Сиверко", "пил бы да ел бы, спал бы да гулял бы". На днях пришлю тебе лирику "Стихи о которой". Если не лень, черкни пару слов с Екатериной. Я ведь теперь не знаю, чем пахнет жизнь. Жму руку. Твой С. Есенин. 6/ХII 1925 г."} -- Нет, но надо скорее. Пока гранки, вставить можно. Ты будешь читать корректуру, вместе с ней и вышли эти стихи. -- Хорошо. Я пришлю. Стихи, кажется, неплохие. Я в клинике написал. -- А как твоя поэма "Пармен Крямин"? При распределении стихотворений по томам для издания Есенин обещал доставить поэму "Пармен Крямин", в которой, по его тогдашним предположениям, должно было быть 500 строк. Я о ней и напомнил теперь. -- Я ее вышлю, только дам другое заглавие. Пармен, пожалуй, нехорошо. В Ленинграде я допишу ее. Она не готова. Тут мне мешают. Напишу четыре строчки, кто-нибудь придет... В Ленинград я совсем, навсегда... -- Даты не позабудь. -- Нет, нет! И даты -- все проставлю. Раз "Собрание", надо по-настоящему сделать. Я помню все стихи. Мне надо остаться одному. Я припомню. А денег ты никому, кроме меня, не давай... -- Будем высылать тебе в Ленинград. -- Надо бы биографию в первый том,-- обеспокоенно сказал Есенин.-- Выкинь ты к черту, что я там сам написал! Ложь все, ложь все! Если можно, выкинь! Ты скажи заведующему Николаеву. Напиши ты, Евдокимыч, мою биографию! -- Как же написать -- ведь я совершенно не знаю, как ты жил. Ты теперь уезжаешь в Ленинград. Тут надо бы о многом расспросить тебя, а где же теперь? Есенин сумрачно задумался -- и вдруг, оживляясь и злобясь на что-то, закричал, мне казалось, с похвальбой и презрением: -- Обо мне напишут, напи-и-шут! Много напи-ишут! А мою автобиографию к черту! Я не хочу! Ложь, ложь там все! Любил, целовал, пьянствовал... не то... не то... не то!.. Скучно мне, Евдокимыч, скучно! -- Тебя, кажется, хорошо знает Касаткин? -- спросил я.-- Вот бы кому написать. Настроение Есенина было чрезвычайно неустойчивое: от мрачности он быстро переходил в самое благодушное состояние. -- Да, Касаткин,-- весь заулыбался он нежнейшим вниманием к этому имени.-- Да, да. Люблю его. Ты не знаешь, какой это парень... дядя Ваня... Мы с ним дав-но-о... давно-о! Давнишний мой друг! Черт с ней, с биографией. Обо мне напишут, напи-и-шут! В это время я обратил внимание на его полупьяное, но очень свежее лицо и, помню, ясно подумал о том, что он поправился в клинике. Есенин заметил мой взгляд и, улыбаясь, сказал: -- Тебе нравится мой шарф? Он подкинул его на ладони, оттянул вперед и еще раз подкинул. -- Да,-- говорю,-- очень красивый у тебя шарф! Действительно, шарф очень шел к нему, гармонично как-то доканчивая белое и бледное лицо поэта. Шарф кидался в глаза тончайшим соединением черного тона шелка с красными маками, спрятавшимися в складках, будто выставлявшими отдельные лепестки на волнистой линии концов. Я потрогал его рукой. Продолжая радостно улыбаться, Есенин заметил: -- Это подарок Изадоры... Дункан. Она мне подарила. Поэт скосил на меня глаза. -- Ты знаешь ее? -- Как же. Лет двенадцать назад я бывал на ее выступлениях здесь, в Москве. -- Эх, как эта старуха любила меня! -- горько сказал Есенин.-- Она мне и подарила шарф. Я вот ей напишу... позову... и она прискачет ко мне откуда угодно... Он опять погладил шарф несколько раз. -- Я поеду совсем, совсем, навсегда в Ленинград,-- твердил он дальше,-- буду писать. Я еще напишу, напишу! Есть дураки... говорят... кончился Есенин! А я напишу... напишу-у! Лечить меня, кормить... и так далее! К черту! -- А ты гляди, Сережа, как набрался сил,-- взглянув на него, сказал я,-- клиника здорово тебе помогла. Посидел бы еще с месяц, окреп бы совсем для работы. Лицо у тебя стало свежее, спокойное. Помню, он внимательно всмотрелся в меня и, будто завидуя и будто спрашивая у меня, сказал: -- Мне бы твое здоровье, Евдокимыч! Я засмеялся. -- Это видимость одна, Сережа. У меня целая коллекция болезней. Вид -- обманчив. -- Ну да! -- недоверчиво протянул Есенин.-- А, может быть! Я ничего не говорю! Может быть! И. Евдокимов В середине июня 1925 года Сергей переехал на квартиру Софьи Андреевны Толстой в Померанцевом переулке. В 1925 году Софье Андреевне было двадцать пять лет. Выше среднего роста, немного сутуловатая, с небольшими серовато-голубыми глазами под нависшими бровями, она очень походила на своего дедушку -- Льва Николаевича; властная, резкая в гневе и мило улыбающаяся, сентиментальная в хорошем настроении. "Душка", "душенька", "миленькая" были излюбленными ее словами и употреблялись ею часто, но не всегда искренне. С переездом Сергея к Софье Андреевне сразу же резко изменилась окружающая его обстановка. После квартиры в Брюсовском переулке, где жизнь была простой, но шумной, здесь в мрачной музейной тишине было неуютно и нерадостно. В Померанцевом все напоминало о далекой старине: в массивных рамах портреты толстовских предков, чопорных, важных, в старинных костюмах, громоздкая, потемневшая от времени мебель, поблекшая, поцарапанная посуда, горка со множеством художественно раскрашенных пасхальных яичек и -- как живое подтверждение древности -- семидесятипятилетняя горбатенькая работница Марфуша, бывшая крепостная Толстых, прослужившая у них всю свою безрадостную жизнь, но сохранившая старинный деревенский выговор: "нетути", "тутати". Серый, мрачный шестиэтажный дом. Сквозь большие со множеством переплетов окна, выходившие на северную сторону, скупо проникал свет. Вечерами лампа под опущенным над столом абажуром освещала людей, сидящих за столом, остальная же часть комнаты была в полумраке. Квартира была четырехкомнатная. В одной из комнат жила жена двоюродного брата Сони с двумя маленькими детьми, которых редко выпускали в коридор, чтобы не шумели. Другую комнату занимала двоюродная тетя Сони, женщина лет пятидесяти, которая ходила всегда в старомодной длинной расклешенной юбке и в белой блузке с высоким воротом. Она почти не выходила из своей комнаты, и, бывая в этой квартире в течение нескольких месяцев, я лишь раза два слышала, как Соня с этой тетей обменялись несколькими фразами на французском языке. В этой квартире жили люди кровно родные между собой, но внутренне чужие друг другу и почти не общались. Иногда к Соне приходила ее мать -- Ольга Константиновна -- красивая брюнетка с проседью, с черными, как маслины, глазами. Говорила она мало и тихим голосом, как будто боясь спугнуть устоявшуюся здесь тишину. Сергей очень любил "уют, уют свой, домашний", о котором писала ему Галя, где каждую вещь можно передвинуть и поставить как тебе нужно, не любил завешанных портретами стен. В этой же квартире, казалось, вещи приросли к своим местам и давили своей многочисленностью. Здесь, может быть, было много ценных вещей для музея, но в домашних условиях они загромождали квартиру. Сергею здесь трудно было жить. Перебравшись в квартиру к Толстой, оказавшись с ней один на один, Сергей сразу же понял, что они совершенно разные люди, с разными интересами и разными взглядами на жизнь. И чуть ли не в первые же дни женитьбы он пишет Вержбицкому: "Милый друг мой, Коля! Все, на что я надеялся, о чем мечтал, идет прахом. Видно, в Москве мне не остепениться. Семейная жизнь не клеится, хочу бежать. Куда? На Кавказ! До реву хочется к тебе, в твою тихую обитель на Ходжорской, к друзьям... С новой семьей вряд ли что получится, слишком все здесь заполнено "великим старцем", его так много везде, и на столах, и в столах, и на стенах, кажется, даже на потолках, что для живых людей места не остается. И это душит меня..." В первой половине июля Сергей уезжает в деревню, или, как мы говорили, "домой". Дома он прожил около недели. В это время шел сенокос, стояла тихая, сухая погода, и Сергей почти ежедневно уходил из дома, то на сенокос к отцу и помогал ему косить, то на два дня уезжал с рыбацкой артелью, километров за пятнадцать от нашего села ловить рыбу. Эта поездка с рыбаками и послужила поводом к написанию стихотворения "Каждый труд благослови, удача!..", которое было написано там же, в деревне. Вернувшись из деревни, под впечатлением этой поездки он написал стихи: "Я иду долиной. На затылке кепи...", "Спит ковыль, равнина дорогая..." и "Я помню, любимая, помню...". Находясь в деревне, Сергей написал стихотворение "Видно, так заведено навеки...", относящееся к событиям, связанным с его жизнью с С. А. Толстой. Кольцо, о котором говорится в этом стихотворении, действительно Сергею на счастье вынул попугай незадолго до его женитьбы на Софье Андреевне. Шутя, Сергей подарил это кольцо ей. Это было простое медное кольцо очень большого размера, и носить такое кольцо было трудно. Но Софья Андреевна сжала его и надела между двумя своими кольцами. Красоты в этом кольце не было никакой, однако проносила она его много лет. В конце июля Сергей и Соня уехали на Кавказ и вернулись в начале сентября. Не таким вернулся Сергей с Кавказа, каким он вернулся весной. Тогда он приехал бодрым, помолодевшим, отдохнувшим, несмотря на то, что много работал. Трудно перечесть все, что им было написано за несколько месяцев пребывания там. Но работа не утомила его, а, наоборот, прибавила энергии. Теперь он вернулся таким же, каким и уехал: усталым, нервным. У Софьи Андреевны же было как-то тихо и чуждо. Вечера мы проводили одни, без посторонних людей, только свои: Сергей, Катя, Соня, я и Илья. Чаще других знакомых к нам заходил Наседкин и коротал с нами вечера. В то время он ухаживал за Катей, к нему хорошо относился Сергей, и Наседкин был у нас своим человеком. Даже 18 сентября, в день регистрации брака Сони и Сергея, у нас не было никого посторонних. Были все те же -- Илья и Василий Федорович. В этот вечер за ужином немного выпили вина, а затем играли в какие-то незатейливые игры. Одной из этих игр была "буриме". Игра эта заключалась в следующем: давались рифмующиеся попарно четыре или восемь слов. Нужно было составить стихотворение, окончанием каждой строки которого должно было быть одно из данных слов. После первой попытки мы установили, что игра нам не удалась, и, посмеявшись, мы прекратили ее. Софья Андреевна со свойственной ей манерой все собирать часть этой игры сохранила в своем архиве. Осенью 1925 года Сергей очень много работал. Он уставал и нервничал. Отношения с Соней у него в это время не ладились. И он был рад, когда мы, сестры, приходили к нему. С Катей он мог посоветоваться, поделиться своими радостями и горестями, а ко мне относился как к ребенку, ласково и нежно. В один из сентябрьских дней Сергей предложил Соне и мне покататься на извозчике. День был теплый, тихий. Лишь только мы отъехали от дома, как мое внимание привлекли кошки. Уж очень много их попадалось на глаза. Столько кошек мне как-то не приходилось встречать раньше, и я сказала об этом Сергею. Сначала он только улыбнулся и продолжал спокойно сидеть, погруженный в какие-то размышления, но потом вдруг громко рассмеялся. Мое открытие ему показалось забавным, и он тотчас же превратил его в игру, предложив считать всех кошек, попадавшихся нам на пути. Путь от Остоженки до Театральной площади довольно длинный, особенно когда едешь на извозчике. И мы принялись считать. Это занятие нас всех развеселило, а Сергей увлекся им, пожалуй, больше, чем я. Завидев кошку, он вскакивал с сиденья и, указывая рукой на нее, восклицал: "Вон, вон еще одна!" Мы так беззаботно и весело хохотали, что даже угрюмый извозчик добродушно улыбался. Когда мы доехали до Театральной площади, Сергей предложил зайти пообедать. И вот я первый раз в ресторане. Швейцары, ковры, зеркала, сверкающие люстры -- все это поразило и ошеломило меня. Я увидела себя в огромном зеркале и оторопела: показалась такой маленькой, неуклюжей, одета по-деревенски и покрыта красивым, но деревенским платком. Но со мной Соня и Сергей. Они ведут себя просто и свободно. И, уцепившись за них, я шагаю к столику у колонны. Видя мое смущение, Сергей все время улыбался, и, чтобы окончательно смутить меня, он проговорил: "Смотри, какая ты красивая, как все на тебя смотрят..." Я огляделась по сторонам и убедилась, что он прав. Все смотрели на наш столик. Тогда я не поняла, что смотрели-то на него, а не на меня, и так смутилась, что уж и не помню, как мы вышли из ресторана. А на следующий день Сергей написал и посвятил мне стихи: "Ах, как много на свете кошек, нам с тобой их не счесть никогда..." и "Я красивых таких не видел...". Однажды Сергей встретил меня с довольной улыбкой и сразу же потащил в коридор к вешалке. -- Пойди посмотри, какое я пальто купил,-- говорил он, натягивая пальто на себя. Я осмотрела Сергея со всех сторон, и пальто мне не понравилось. Я привыкла видеть брата в пальто свободного покроя, а это было двубортное, с хлястиком на спине. Пальто такого фасона только входили в моду, но именно фасон-то мне и не нравился. -- Ну и пальто! Ты же в нем похож на милиционера,-- не задумываясь, высказала я свое удивление. -- Вот дурная! Ты же ничего не понимаешь,-- с досадой ответил он. Разочарованный, Сергей вернулся в комнату и о пальто не сказал больше ни слова. С этим пальто у меня связано еще одно воспоминание. Это было уже в октябре. Все чаще и чаще шли дожди. В такую пору я однажды явилась к Сергею в сандалиях. У него были Сахаров и Наседкин. Я почувствовала себя неудобно и тихонько уселась на диване, стараясь убрать под него ноги. Но мое необычное поведение не ускользнуло от внимания Сергея, и он, приглядевшись ко мне, понял, почему я притихла. -- Подожди, подожди. Почему ты ходишь в сандалиях? Ведь уже холодно! Пришлось сознаться, что ботинки, которые мне купили весной, стали малы. -- Так чего ж ты молчала? Надо купить другие. И, словно обрадовавшись появившейся причине выбраться из дома, он предложил пойти всем вместе и купить мне ботинки. Возражений не было, мы отправились в магазин "Скороход" в Столешниковом переулке. Из магазина я вышла уже в новых "румынках" на среднем каблуке. Довольная такой обновкой, я шла не чуя под собой ног. Настроение было у всех хорошее, никому не хотелось возвращаться сразу домой, и мы решили немножко погулять. Спускаясь вниз по Столешникову переулку, все подшучивали надо мной, расхваливали мои ботинки. Катя с Сахаровым разыгрывали влюбленных. Так с шутками и смехом мы дошли до фотоателье, и тут кто-то предложил зайти сфотографироваться. В таком настроении мы и сфотографировались. Сахаров обнимает Катю, а мы с Сергеем играем в "сороку". Было сделано несколько снимков, на одном из которых Сергей в шляпе и в том пальто, о котором шла речь выше. Эти снимки оказались последними в жизни Сергея. А. Есенина В начале октября 1925 года, в последний год своей жизни, Сергей Есенин увлекался созданием коротких стихотворений. 3 октября были написаны "Голубая кофта. Синие глаза..." и "Слышишь -- мчатся сани...". В ночь с 4 на 5 октября он продиктовал мне подряд семь шести- и восьмистрочных стихотворений. На другой день по этой моей записи Есенин сделал небольшие поправки. При жизни автора были напечатаны "Сочинитель бедный, это ты ли..." и "Вечером синим, вечером лунным...". Подготавливая собрание своих стихотворений, Есенин включил в него стихотворения: "Снежная замять крутит бойко..." и "Не криви улыбку, руки теребя...". Первый том собрания, в который вошли эти вещи, появился, когда поэта уже не было в живых. Остальные стихи того цикла автор печатать не хотел, так как они его не удовлетворяли. Осенью 1925 года, вскоре после возвращения в Москву из поездки на Кавказ, где Есенин работал главным образом над продолжением цикла "Персидских мотивов", он несколько раз говорил о том, что хочет написать цикл стихов о русской зиме. Необычайное многообразие, яркость, величавость, сказочная, фантастическая красота нашей зимы, которую с детства любит всякий русский человек, увлекали Есенина, глубоко любившего свою родную страну, пробуждали в нем высокие поэтические настроения, рождали новые прекрасные образы и сравнения. С. Толстая-Есенина Он читал нам последнюю свою, предсмертную поэму. Мы жадно глотали ароматичную, свежую, крепкую прелесть есенинского стиха, мы сжимали руки один другому, переталкивались в местах, где уже не было силы радость удержать внутри. А Сережа читал. Голос у него знаете какой -- осипло-хриплый, испитой до шипучего шепота. Но когда он начинал читать -- увлекался, разгорался, тогда и голос крепчал, яснел, он читал, Сережа, хорошо. В читке его в собственной, в есенинской, стихи выигрывали. Сережа никогда не ломался, не кичился ни стихами своими, ни успехами -- он даже стыдился, избегал, где мог, проявленья внимания к себе, когда был трезв. Кто видел его трезвым, тот запомнит, не забудет никогда кроткое по-детски мерцание его светлых голубых глаз. И если улыбался Сережа, тогда лицо его становилось вовсе младенческим: ясным и наивным. Разговоров теоретических он не любил, он их избегал, он их чуть стыдился, потому что очень-очень многого не знал, а болтать с потолка не любил. Но иной раз он вступался в спор по какому-нибудь большому, положим, политическому вопросу. О, тогда лицо его пыталось скроиться в серьезную гримасу, но гримаса только портила наивное, не тронутое большими вопросами борьбы лицо его. Сережа хмурил лоб, глазами старался навести строгость, руками раскидывал в расчете на убедительность, тон его голоса гортанился, строжал. Я в такие минуты смотрел на него, как на малютку годов семи-восьми, высказывающего свое мнение, ну, к примеру, по вопросу о падении министерства Бриана. Сережа пыжился, тужился, видимо, потел -- доставал платок, часто-часто отирался. Чтобы спасти, я начинал разговор о ямбах... Преображался, как святой перед пуском в рай, не узнать Сережу: вздрагивали радостью глаза, весь его корпус опрощался и облегчался, словно скинув с себя путы или камни, голос становился тем же обычным, задушевным, как всегда, без гортанного клекота. И Сережа говорил о любимом: о стихах. Потом поехали мы гуртом в Малаховку к Тарасу Родионычу: Анна Берзина, Сережа, я, Березовский Феоктист -- всего человек шесть -- восемь. Там Сережа читал нам последние свои поэмы: ух, как читал! А потом на пруду купались -- он плавал мастерски, едва ли не лучше нас всех. Мне запомнилось чистое, белое, крепкое тело Сережи -- я даже и не ждал, что оно так сохранилось, это у горького-то пропойцы! Он был чист, строен, красив -- у него ж одни русые кудельки чего стоили! После купки сидели целую ночь -- Сережа был радостный, все читал стихи. Д. Фурманов Последняя встреча с Сергеем Александровичем Есениным состоялась у меня за несколько дней до его отъезда в Ленинград в 1925 году. Придя ко мне, Есенин был грустен и чем-то удручен. -- Что с тобой?-- спросил я его. -- Плохо пишется,-- ответил Сергей. Я не стал его допрашивать больше о настроении, а предложил чаю или по стаканчику легкого вина -- рислинга. Когда я назвал слово "рислинг", Сергей лукаво улыбнулся и сказал: -- Это слово напомнило мне Питер... Альбомы далеко? Дай-ка я их перелистаю. Я подал ему альбомы. -- Михаил, какое прекрасное начало поэмы "Возмездие" Александра Александровича Блока! Она ведь автобиографична. Сергей передал мне альбом, а сам пошел к книжному шкафу, спрашивая: "На какой полке книги с автографами?" -- На третьей от верха. Сергей долго стоял у книг, перебирая их, ища что-то. -- Твоя "Радуница" тоже там, книги стоят хронологически, по годам, -- заметил я и принялся в альбоме рисовать, как рисуют в минуту ожидания. Рисовал большим пером, чернилами. На рисунке получился обрыв, на котором росли две березки, справа -- река. Сергей вернулся от шкафа и проговорил: -- А ну, покажи, что натворил? -- Березки как будто,-- передавая ему альбом, сказал я. Сергей взял из подставки карандаш и на рисунке написал: "Это мы с тобой. С. Е.". Затем вдруг Сергей заторопился уходить, проговорив: -- Проводи меня. И мы пошли. Это была моя последняя встреча с поэтом. М. Мурашев В 1925 году мне было четырнадцать лет, но в семье меня считали еще ребенком. Такое отношение ко мне было особенно у Сергея. Я помню, как, написав поэму "Черный человек" и передавая рукопись Кате, он сказал ей: "Шуре читать эту вещь не нужно". Оберегая меня, от меня скрывали разные неприятности, и я многого не знала. Не знала я и того, что между Сергеем и Соней идет разлад. Когда я приходила, в доме было тихо и спокойно, только немножечко скучно. Видела, что Сергей чаще стал уходить из дома, возвращался нетрезвым и придирался к Соне. Но я не могла понять, почему он к ней так относится, так как обычно в таком состоянии Сергей был нетерпим к людям, которые его раздражали. И для меня было совершенной неожиданностью, когда после долгих уговоров сестры Сергей согласился лечь в клинику лечиться, но запретил Соне приходить к нему. 26 ноября Сергей лег в клинику для нервнобольных, помещавшуюся на Б. Пироговской улице, в Божениновском переулке. Клиника эта скорее походила на санаторий: внизу в вестибюле стояли цветы, всюду чистота, на натертых паркетных полах лежали широкие ковровые дорожки. Отношение врачей к Сергею было очень хорошим. Ему отвели отдельную светлую комнату на втором этаже, перед окном которой стояли в зимнем уборе большие деревья. Кроме того, ему разрешили ходить в своей пижаме, получать из дома обеды. Иногда обеды ему носила Катя, но в основном это была моя обязанность. С первых же дней пребывания в клинике Сергей начал работать. Без работы, без стихов он не мог жить. В один из воскресных дней зашли навестить Сергея Мариенгоф и Никритина. Я впервые видела их, так как долгое время Сергей с Мариенгофом были в ссоре и лишь незадолго до того, как Сергей лег в клинику, они помирились. Сергей не ждал их прихода, был смущен и немного нервничал. Разговор у них как-то не вязался, и Сергей вдруг стал жаловаться на больничные порядки, говорил, что он хочет работать, а в такой обстановке работать очень трудно. Лечение в клинике было рассчитано на два месяца, но уже через две недели Сергей сам себе наметил, что не пробудет здесь более месяца. Здесь же он принял окончательное решение не возвращаться к Софье Андреевне и уехать из Москвы в Ленинград. 7 декабря он послал телеграмму своему другу -- ленинградскому поэту В. Эрлиху: "Немедленно найди две-три комнаты. 20 числах переезжаю жить Ленинград. Телеграфируй. Есенин". По его планам в эти две-три комнаты вместе с ним должны были переехать и мы с Катей. 19 декабря Катя и Наседкин зарегистрировали свой брак в загсе и сразу же сообщили об этом Сергею. Сергей был очень доволен этим сообщением, он уважал Василия Федоровича и сам всегда советовал сестре выйти за него замуж. И тогда же ими всеми вместе было принято решение, что и Наседкин поедет в Ленинград и будет жить вместе с нами. Там же, в Ленинграде, было решено отпраздновать и их свадьбу. Под предлогом каких-то дел 21 декабря Сергей ушел из клиники. Случаи, когда по делам Сергея выпускали из клиники, были и раньше, но выпускали его с врачом, и он в тот же день возвращался в клинику обратно. Но на этот раз он не вернулся. Не пришел он и домой. Дома было тревожно, ждали его каждую минуту. Два дня Сергей ходил по редакциям и издательствам по делам и проститься с друзьями. Вечерами же был в Доме Герцена. 23 декабря под вечер мы сидели втроем у Софьи Андреевны: она, Наседкин и я. Часов в семь вечера пришел Сергей с Ильей. Сергей был злой. Ни с кем не здороваясь и не раздеваясь, он сразу же прошел в другую комнату, где были его вещи, и стал торопливо все складывать как попало в чемодан. Уложенные вещи Илья, с помощью извозчиков, вынес из квартиры. Сказав всем сквозь зубы "до свидания", Сергей вышел из квартиры, захлопнув за собой дверь. Мы с Софьей Андреевной сразу же выбежали на балкон. Был теплый, тихий вечер. Большими хлопьями, лениво кружась, падал пушистый снег. Сквозь него было видно, как у парадного подъезда Илья и два извозчика устанавливали на санки чемоданы. Снизу отчетливо доносились голоса отъезжающих... После того как были размещены на санках чемоданы, Сергей сел на вторые санки. У меня вдруг к горлу подступили спазмы. Не знаю, как теперь мне объяснить тогдашнее мое состояние, но я почему-то вдруг крикнула: -- Сергей, прощай! Подняв голову, он вдруг улыбнулся мне своей светлой, милой улыбкой, помахал рукой, и санки скрылись за углом дома. Мне стало как-то невыносимо тяжело в опустевшей квартире. Через день у меня наступили каникулы, и мы с Катей уехали домой в деревню. А. Есенина Пятница <25 декабря 1925 г.>. Проснулись мы часов в шесть утра. Первое, что я услышал от него в этот день: -- Слушай, поедем к Клюеву! -- Поедем. -- Нет верно, поедем? -- Ну да, поедем. Только попозже. Кроме того, имей в виду, что адреса его я не знаю. -- Это пустяки! Я помню... Ты подумай только: ссоримся мы с Клюевым при встречах кажинный раз. Люди разные. А не видеть его я не могу. Как был он моим учителем, так и останется. Люблю я его. Часов до девяти лежа смотрели рассвет. Окна номера выходили на Исаакиевскую площадь. Сначала свет был густой синий. Постепенно становился реже и голубее. Есенин лежа напевал: Синий свет, свет такой синий... В девять поехали. Пришлось оставить извозчика и искать пешком. Мы заходили в десятки дворов. Десятки дверей захлопывались у нас под носом. Десятки жильцов орали, что никакого Клюева, будь он трижды известный писатель (а на последнее Есенин очень напирал в объяснениях), они не знают и знать не хотят. Номер дома, как водится, был благополучно забыт. Пришлось разыскать автомат и по телефону узнать адрес. Подняли Клюева с постели. Пока он одевался, Есенин взволнованно объяснял: -- Понимаешь? Я его люблю! Это мой учитель. Ты подумай: учитель! Слово-то какое! Несколько минут спустя: -- Николай! Можно прикурить от лампадки? -- Что ты, Сереженька! Как можно! На вот спички! Закурили. Клюев ушел умываться, Есенин, смеясь: -- Давай подшутим над ним! -- Как? -- Лампадку потушим. Он не заметит! Вот клянусь тебе, не заметит. -- Нехорошо. Обидится. -- Пустяки! Мы ведь не со зла. А так, для смеха. Потушил. -- Только ты молчи! Понимаешь, молчи! Он не заметит. Клюев действительно не заметил. Сказал ему Есенин об этом и просил у него прощения уже позже, когда мы втроем вернулись в гостиницу. Вслед за нами пришел художник Мансуров. Есенин читал последние стихи. -- Ты, Николай, мой учитель. Слушай. Учитель слушал. Когда Есенин кончил читать, некоторое время молчали. Он потребовал, чтобы Клюев сказал, нравятся ли ему стихи. Умный Клюев долго колебался и наконец съязвил: -- Я думаю, Сереженька, что, если бы эти стихи собрать в одну книжечку, они стали бы настольным чтением для всех девушек и нежных юношей, живущих в России. Ничего другого, по совести, он не мог и сказать. Есенин помрачнел. Ушел Клюев в четвертом часу. Обещал прийти вечером, но не пришел. Пришли Устиновы. Елизавета Алексеевна принесла самовар. С Устиновыми пришел Ушаков и старик писатель Измайлов. Пили чай. Есенин снова читал стихи, в том числе и "Черного человека". Говорил: -- Снимем квартиру вместе с Жоржем. Тетя Лиза (Устинова) будет хозяйка. Возьму у Йонова журнал. Работать буду. Ты знаешь, мы только праздники побездельничаем, а там -- за работу. Воскресенье. С утра поднялся галдеж. Есенин, смеясь и ругаясь, рассказывал всем, что его хотели взорвать. Дело было так. Дворник пошел греть ванну. Через полчаса вернулся и доложил: "Пожалуйте!" Есенин пошел мыться, но вернулся с криком, что его хотели взорвать. Оказывается, колонку растопили, но воды в ней не было -- был закрыт водопровод. Пришла Устинова. -- Сергунька! Ты с ума сошел! Почему ты решил, что колонка должна взорваться? -- Тетя Лиза, ты пойми! Печку растопили, а воды нет! Ясно, что колонка взорвется! -- Ты дурень! В худшем случае она может распаяться. -- Тетя Лиза! Ну что ты, в самом деле, говоришь глупости! Раз воды нет, она обязательно взорвется! И потом, что ты понимаешь в технике! -- А ты? -- Я знаю! Пустили воду. Пока грелась вода, занялись бритьем. Брили друг друга по очереди. Елизавета Алексеевна тем временем сооружала завтрак. Стоим около письменного стола: Есенин, Устинова и я. Я перетираю бритву. Есенин моет кисть. Кажется, в комнате была прислуга. Он говорит: -- Да! Тетя Лиза, послушай! Это безобразие! Чтобы в номере не было чернил! Ты понимаешь? Хочу написать стихи, и нет чернил. Я искал, искал, так и не нашел. Смотри, что я сделал! Он засучил рукав и показал руку: надрез. Поднялся крик. Устинова рассердилась не на шутку. Кончили они так: -- Сергунька! Говорю тебе в последний раз! Если повторится еще раз такая штука, мы больше незнакомы! -- Тетя Лиза! А я тебе говорю, что, если у меня не будет чернил, я еще раз разрежу руку! Что я, бухгалтер, что ли, чтобы откладывать на завтра! -- Чернила будут. Но если тебе еще раз взбредет в голову писать по ночам, а чернила к тому времени высохнут, можешь подождать до утра. Ничего с тобой не случится. На этом поладили. Есенин нагибается к столу, вырывает из блокнота листок, показывает издали: стихи. Говорит, складывая листок вчетверо и кладя его в карман моего пиджака: -- Тебе. Устинова хочет прочесть. -- Нет, ты подожди! Останется один, прочитает. Вслед за этим пошли: ванна, самовар, пиво (дворник принес бутылок пять-шесть), гусиные потроха, люди. К чаю пришел Устинов, привел Ушакова. Есенин говорил почти весело. Рассказывал про колонку. Бранился с Устиновой, которая заставляла его есть. -- Тетя Лиза! Ну что ты меня кормишь? Я ведь лучше знаю, что мне есть! Ты меня гусем кормишь, а я хочу косточку от гуся сосать! К шести часам остались втроем: Есенин, Ушаков и я. Устинов ушел к себе "соснуть часика на два". Елизавета Алексеевна тоже. Часам к восьми и я поднялся уходить. Простились. С Невского я вернулся вторично: забыл портфель. Ушакова уже не было. Есенин сидел у стола спокойный, без пиджака, накинув шубу, и просматривал старые стихи. На столе была развернута папка. Простились вторично. На другой день портье, давая показания, сообщил, что около десяти Есенин спускался к нему с просьбой: никого в номер не пускать. В. Эрлих 24 декабря 1925 года, утром в десять-одиннадцать часов к нам почти вбежал в шапке и шарфе сияющий Есенин. -- Ты откуда, где пальто, с кем? -- А я здесь остановился. Сегодня из Москвы, прямо с вокзала. Мне швейцар сказал, что вы тут, а я хотел быть с вами и снял пятый номер. Пойдемте ко мне. Посидим у меня, выпьем шампанского. Тетя, ведь это по случаю приезда, а другого вина я не пью {Сергей Александрович редко пил шампанское, как дорогое вино.}. Пошли к нему. Есенин сказал, что он из Москвы уехал навсегда, будет жить в Ленинграде и начнет здесь новую жизнь -- пить вино совершенно перестанет. Со своими родственниками он окончательно расстался, к жене не вернется -- словом, говорил о полном обновлении своего быта. У него был большой подъем. Вещи он оставил сначала у поэта В. Эрлиха и ждал теперь его приезда с вещами. Есенин попросил у меня поесть, а потом мы с ним поехали вечером покупать продовольствие на праздничные дни. Есенин рассказывал о том, что стихов больше не пишет, а работает много над большой прозаической вещью -- повесть или роман. Я попросила мне показать. Он обещал показать через несколько дней, когда закончит первую часть. Рассказывал о замужестве своей сестры Кати, подшучивал над собой, что он-то уж избавлен от всякой женитьбы, так как три раза был женат, а больше по закону не разрешается. Первый день прошел в воспоминаниях прошлого и в разговорах о ближайшем будущем. Поэта Эрлиха мы просили искать общую квартиру: для нас и Сергея Александровича. Я сначала не соглашалась на такое общежитие {В 1919 г. Есенин жил в одной квартире с Устиновым.}, но Есенин настаивал, уверяя, что не будет пить, что он в Ленинград приехал работать и начать новую жизнь. В этот день мы разошлись довольно поздно, а на другой день (26 декабря) Есенин нас разбудил чуть свет, около пяти часов утра. Он пришел в красном халате, такой домашний, интимный. Начались разговоры о первых шагах его творчества, о Клюеве, к которому Есенин хотел немедленно же ехать. С трудом его уговорили немного обождать, хотя бы до полного рассвета. Часов в семь утра он уехал к Клюеву. Днем, в одиннадцать-двенадцать часов, в номере Есенина были Клюев, скульптор Мансуров и я. Мы сидели на кушетке и оживленно беседовали. Сергей Александрович познакомил меня с Клюевым: -- Тетя, это мой учитель, мой старший брат. Я недолго была у Сергея Александровича. Как потом передавали, они сумели поспорить, но разошлись с тем, чтобы на другой день встретиться. Есенин назавтра говорил, что он Клюева выгнал. Это было не совсем так. В тот день было немного вина и пива. Меня, помню, поразил один поступок Есенина: он вдруг запретил портье пускать кого бы то ни было к нему, а нам объяснил, что так ему надо для того, чтобы из Москвы не могли за ним следить. Помню, заложив руки в карманы, Есенин ходил по комнате, опустив голову и изредка поправляя волосы. -- Сережа, почему ты пьешь? Ведь раньше меньше пил? -- спрашивала я. -- Ах, тетя, если бы ты знала, как я прожил эти годы! Мне теперь так скучно! -- Ну, а твое творчество? -- Скучное творчество! -- Он остановился, улыбаясь смущенно, почти виновато.-- Никого и ничего мне не надо -- не хочу! Шампанское, вот веселит, бодрит. Всех тогда люблю и... себя! Жизнь штука дешевая, но необходимая. Я ведь "божья дудка". Я попросила объяснить, что значит "божья дудка". Есенин сказал: -- Это когда человек тратит из своей сокровищницы и не пополняет. Пополнять ему нечем и неинтересно. И я такой же. Он смеялся с горькой складочкой около губ. Пришел Г. Ф. Устинов с писателем Измайловым и Ушаковым, подошел Эрлих. Есенин читал свои стихи. Несколько раз прочел "Черного человека" в законченном виде, значительно сокращенном. Разбирали вчерашний визит Клюева, вспоминали один инцидент. Н. Клюев, прослушав накануне стихи Есенина, сказал: -- Вот, Сереженька, хорошо, очень хорошо! Если бы их собрать в одну книжку, то она была бы настольной книгой всех хороших, нежных девушек. Есенин отнесся к этому пожеланию неодобрительно, бранил Клюева, но тут же, через пять минут, говорил, что любит его. Вспоминая об этом сегодня, Есенин смеялся. 27-го я встретила Есенина на площадке без воротничка и без галстука, с мочалкой и с мылом в руках. Он подошел ко мне растерянно и говорит, что может взорваться ванна: там будто бы в топке много огня, а воды в колонке нет. Я сказала, что, когда будет все исправлено, его позовут. Я зашла к нему. Тут он мне показал левую руку: на кисти было три неглубоких пореза. Сергей Александрович стал жаловаться, что в этой "паршивой" гостинице даже чернил нет, и ему пришлось писать сегодня утром кровью. Скоро пришел поэт Эрлих. Сергей Александрович подошел к столу, вырвал из блокнота написанное утром кровью стихотворение и сунул Эрлиху во внутренний карман пиджака. Эрлих потянулся рукой за листком, но Есенин его остановил: -- Потом прочтешь, не надо! Позднее мы снова сошлись все вместе. Я была не все время у него, то выходила, то снова приходила. Вечером Есенин заснул на кушетке. За ужином Есенин ел только кости и уверял, что только в гусиных костях есть вкус. Все смеялись. В этот день все очень устали и ушли от него раньше, чем всегда. Звали его к себе, он хотел зайти -- и не пришел. 28-го я пошла звать Есенина завтракать, долго стучала, подошел Эрлих -- и мы вместе стучались. Я попросила наконец коменданта открыть комнату отмычкой. Комендант открыл и ушел. Я вошла в комнату: кровать была не тронута, я к кушетке -- пусто, к дивану -- никого, поднимаю глаза и вижу его в петле у окна. Я быстро вышла. Е. Устинова Я с удовольствием смотрел на эволюцию Есенина: от имажинизма к ВАППу. Есенин с любопытством говорил о чужих стихах. Была одна новая черта у самовлюбленнейшего Есенина: он с некоторой завистью относился ко всем поэтам, которые органически спаялись с революцией, с классом и видели перед собой большой и оптимистический путь. В этом, по-моему, корень поэтической нервозности Есенина и его недовольства собой, распираемого вином и черствыми и неумелыми отношениями окружающих. В последнее время у Есенина появилась даже какая-то явная симпатия к нам (лефовцам): он шел к Асееву, звонил по телефону мне, иногда просто старался попадаться. Он обрюзг немного и обвис, но все еще был по-есенински элегантен. Последняя встреча с ним произвела на меня тяжелое и большое впечатление. Я встретил у кассы Госиздата ринувшегося ко мне человека с опухшим лицом, со свороченным галстуком, с шапкой, случайно держащейся, уцепившись за русую прядь. От него и двух его темных (для меня, во всяком случае) спутников несло спиртным перегаром. Я буквально с трудом узнал Есенина. С трудом увильнул от немедленного требования пить, подкрепляемого помахиванием густыми червонцами. Я весь день возвращался к его тяжелому виду и вечером, разумеется, долго говорил (к сожалению, у всех и всегда такое дело этим ограничивается) с товарищами, что надо как-то за Есенина взяться. Те и я ругали "среду" и разошлись с убеждением, что за Есениным смотрят его друзья -- есенинцы. Оказалось не так. Конец Есенина огорчил, огорчил обыкновенно, по-человечески. Но сразу этот конец показался совершенно естественным и логичным. Я узнал об этом ночью, огорчение, должно быть, так бы и осталось огорчением, должно быть, и подрассеялось бы к утру, но утром газеты принесли предсмертные строки: В этой жизни умирать не ново, Но и жить, конечно, не новей. После этих строк смерть Есенина стала литературным фактом. В. Маяковский Не будем винить только его. Все мы -- его современники -- виноваты более или менее. Это был драгоценный человек. Надо было крепче биться за него. Надо было более по-братски помочь ему. А. Луначарский Было туманное колючее раннее утро, более похожее на сумерки. Все кругом скрипело от мороза, а в гулких пустынных комнатах Госиздата люди сидели в шубах и валенках. Я только что поднялся в верхний этаж Дома книги, как на столе затрещал телефон. Никого из сотрудников поблизости не было. Трубку взял оказавшийся рядом литературовед П. Н. Медведев. По выражению лица я увидел, что произошло что-то необычайное: звонили из гостиницы "Англетер", сообщали о том, что ночью в своем номере повесился С. А. Есенин. Просили сказать это друзьям. Мы ринулись к выходу. Почти не обмениваясь ни словом, бежали мы по Невскому и Морской к мрачному зданию гостиницы на Исаакиевской площади. Начиналась метель. Сухой и злой ветер бил нам в лицо. Дверь есенинского номера была полуоткрыта. Меня поразили полная тишина и отсутствие посторонних. Весть о гибели Есенина еще не успела облететь город. Прямо против порога, несколько наискосок, лежало на ковре судорожно вытянутое тело. Правая рука была слегка поднята и окостенела в непривычном изгибе. Распухшее лицо было страшным,-- в нем ничто уже не напоминало прежнего Сергея. Только знакомая легкая желтизна волос по-прежнему косо закрывала лоб. Одет он был в модные, недавно разглаженные брюки. Щегольской пиджак висел тут же, на спинке стула. И мне особенно бросились в глаза узкие, раздвинутые углом носки лакированных ботинок. На маленьком плюшевом диване, за круглым столиком с графином воды, сидел милиционер в туго подпоясанной шинели и, водя огрызком карандаша по бумаге, писал протокол. Он словно обрадовался нашему прибытию и тотчас же заставил нас подписаться как свидетелей. В этом сухом документе все было сказано кратко и точно, и от этого бессмысленный факт самоубийства показался еще более нелепым и страшным. Обстановка номера поражала холодной, казенной неуютностью. Ни цветов на окне, ни единой книги. Чемодан Есенина, единственная его личная вещь, был раскрыт на одном из соседних стульев. Из него клубком глянцевитых переливающихся змей вылезали модные заграничные галстуки. Я никогда не видел их в таком количестве. В белесоватом свете зимнего дня их ядовитая многоцветность резала глаза неуместной яркостью и пестротой. В окне мелькал косой летящий снег, и на фоне грязновато-белого неба темная глыба Исаакия казалась огромным колоколом, медленно раскачивающимся в холодном тумане. Комната понемногу наполнялась людьми. Осторожный шепот пробегал по ней. Передавались подробности, ставшие несколько часов позднее известными всему городу. В первые минуты много было противоречивого, неясного, тем более что Есенин не оставил никакой объясняющей записки, кроме известного четверостишия: "До-свиданья, друг мой, до свиданья,//Милый мой, ты у меня в груди..." Через сутки тело Есенина, усыпанное цветами, лежало в маленькой комнатке тогдашнего Союза писателей на Фонтанке. Все кругом было строго, торжественно. Один за другим проходили прощавшиеся, иногда подолгу задерживаясь около гроба. Газеты называли Есенина талантливейшим лириком эпохи, печатали его неизданные стихи, окружали его имя уже ненужной ему теперь славой. Москва готовила торжественные похороны. Я глядел на строгое, вновь помолодевшее лицо Сергея. Теперь он был почти таким, как при жизни, только суровая складка неизгладимо легла между бровями. Было много цветов. Были речи. Кто-то положил в изголовье несколько тоненьких книжек -- стихи его молодости... Вс. Рождественский Москва с плачем и стенанием хоронила Есенина. В скорби о нем соединилась вся, тогда разделенная на группы и враждебные направления, советская литература. Вряд ли есть поэт-современник, не посвятивший памяти Есенина хотя бы несколько строк. Стихотворение Маяковского возвышается над всеми прочими стихами, посвященными памяти Есенина, как достойный памятник собрату. Тогда еще состоявшее почти поголовно из юношей, пролетарское писательское движение выразило свое отношение к Сергею Есенину в хорошей статье Владимира Киршона, вышедшей тогда отдельной книжкой и по настоящее время представляющей известный интерес,-- она вошла в однотомник Киршона, изданный в Гослитиздате. Перед тем как отнести Есенина на Ваганьковское кладбище, мы обнесли гроб с телом его вокруг памятника Пушкину. Мы знали, что делали,-- это был достойный преемник пушкинской славы. Ю. Либединский Именной указатель авторов воспоминаний {Вначале указаны страницы этой книги (до точки с запятой), потом -- источник (римской цифрой).} Александрова Нина Осиповна (псевдоним Грацианская), поэтесса. Воспоминания "Есенин в Ростове" впервые опубликованы в 1926 г.--251--254, 288; I(1). Асеев Николай Николаевич (1889--1963). "Воспоминания о Маяковском" впервые опубликованы в 1961 г.-- 516--518; I(2), Бабенчиков Михаил Васильевич (1890--1957), искусствовед, преподавал в художественных учебных заведениях. Воспоминания "Сергей Есенин" впервые опубликованы в 1926 г.-- 131--140, 289--294, 466; I(1). Бениславская Галина Артуровна (1897--1926), работала в Чрезвычайной комиссии (1919--1923), потом -- до конца своей жизни -- в редакции газеты "Беднота". Застрелилась на могиле Есенина 3 декабря 1926 г. Воспоминания о Есенине написаны в 1926 г., в отрывках публиковались во многих работах.-- 334--337, 522--526; I(2). Вержбицкий Николай Константинович (1889--1973), писатель, журналист. Во время пребывания Есенина в Тифлисе и Батуме (конец 1924 -- начало 1925) работал в редакции газеты "Заря Востока" (Тифлис). Воспоминания "Встречи с Есениным" впервые опубликованы в 1958 г.-- 371--393; I(2). Вольпин Валентин Иванович (1891--1956), поэт, переводчик, библиограф. Воспоминания "О Сергее Есенине" впервые опубликованы в 1926 г.-- 270--274; I(1). Воронский Александр Константинович (1884--1943), литературный критик, прозаик, журналист. Редактировал журналы "Красная новь" и "Прожектор". Ему посвящена поэма "Анна Онегина". Воспоминания "Памяти Есенина" впервые опубликованы в 1926 г.-- 350--354, 419--422; I(2). Воронцов Клавдий Петрович (1898--1962), друг детства Есенина -- 32, 38, 43; I(1). Гатов Александр Борисович (1899--1972), поэт, переводчик. Стихотворение "Есенин" впервые опубликовано в 1960 г.-- 427--428; VIII. Гнилосырова Полина Сергеевна, знакомая Есенина по селу Константинову. Воспоминания записаны Д. Коноваловым. Эти и другие записи воспоминаний земляков поэта в наиболее полном виде опубликованы в 1986 г.-- 43--46; II. Гехт Семен Григорьевич (1903--1963), журналист, писатель. Воспоминания "В Москве и Одессе" впервые опубликованы в 1959 г.-- 550--555; XV. Городецкий Сергей Митрофанович (1884--1967), поэт, прозаик, переводчик. Воспоминания "О Сергее Есенине" впервые опубликованы в 1926 г.-- 81--83, 294--298; I(1). Горький Максим (Пешков Алексей Максимович; 1868--1936). Воспоминания "Сергей Есенин" впервые опубликованы в 1927 г.-- 306--311; I(2). Грузинов Иван Васильевич (1893--1942), поэт, критик, входил в группу московских имажинистов. Воспоминания "Есенин" и "С. Есенин разговаривает о литературе и искусстве" впервые опубликованы в 1926 г.-- 243--249, 269, 274--276, 277--278, 298-- 299, 331--333, 337--338, 340, 460--463, 478--479, 544--550, 555--556, 561; I(1). Деев-Хомяковский Григорий Дмитриевич (1888--1946), поэт, критик. В годы встреч с Есениным -- один из руководителей Суриковского литературно-музыкального кружка. Воспоминания "Правда о Есенине" впервые опубликованы в 1926 г.-- 47--49; I(1). Евдокимов Иван Васильевич (1887--1941), писатель, издательский работник. В 1925 г. как редактор участвовал в подготовке "Собрания стихотворений" поэта. Воспоминания "Сергей Александрович Есенин" впервые опубликованы в 1926 г.-- 442--445, 535--542, 570--579; I(2). Есенин Константин Сергеевич (1920--1986), сын поэта и З. Н. Райх; инженер-строитель, спортивный обозреватель. Воспоминания "Об отце" впервые опубликованы в 1967 г.-- 445--449; I(2). Есенина Александра Александровна (1911--1981), младшая сестра поэта. Воспоминания "Родное и близкое" впервые опубликованы в 1960 г.-- 23--29, 29--31, 33--35, 257--258, 322--331, 466--475, 480--493, 579--584, 587--589; I(1). Есенина Екатерина Александровна (1905--1977), старшая сестра поэта. Вместе с Александрой Александровной принимала активное участие в организации Музея-заповедника С. А. Есенина в Константинове. Воспоминания "В Константинове" впервые опубликованы в 1957 г.-- 29, 63--70, 140--144, 208--209, 250--251; I(1). Есенина Татьяна Сергеевна (р. 1918), дочь Есенина и З. Н. Райх, литератор -- 166--176; I(2). Зайцев Петр Никанорович (1889--1970), журналист, писатель. Воспоминания "Волшебство таланта" впервые опубликованы в 1985 г.-- 479--480; X. Зимина Александра Петровна, односельчанка Есенина. Воспоминания записаны Д. Коноваловым.--31; II. Иванов Всеволод Вячеславович (1895--1963), писатель. Воспоминания "О Сергее Есенине" впервые опубликованы в 1969 г.-- 501--504; I(2). Ивнев Рюрик (Ковалев Михаил Александрович; 1891--1981), поэт, прозаик, переводчик. Входил в группу московских имажинистов. Воспоминания "О Сергее Есенине" впервые опубликованы в 1926 г.--92--96, 122--124, 221--228, 342--348; I(1). Изряднова Анна Романовна (1891--1946), издательский работник. Познакомилась с Есениным в Сытинской типографии, где работала корректором. В 1914 году вступила в гражданский брак с Есениным. "Воспоминания" впервые опубликованы в 1965 г.-- 53--54,568--569; I(1). Калашникова Вера Васильевна, знакомая Есенина по селу Константинову. Воспоминания записаны Д. Коноваловым -- 84, 463--464; II. Качалов (Шверубович) Василий Иванович (1875--1948), актер Московского Художественного театра. Воспоминания "Встречи с Есениным" впервые опубликованы в 1928 г.-- 403--405, 531--534, 562; I (2). Кириллов Владимир Тимофеевич (1890--1943), поэт, один из руководителей Пролеткульта. Воспоминания "Встречи с Есениным" впервые опубликованы в 1926 г.-- 165--166, 231--232, 276, 464-- 466; I(1). Клейнборт Лев Максимович (1875--1950), критик, публицист. Воспоминания "Сергей Есенин" впервые опубликованы в 1965 г.-- 74--79; I(1). Комашка Антон Михайлович, художник, ученик И. Е. Репина. Воспоминания "Три года с Репиным" впервые опубликованы в 1949 г.-- 156; VI. Коненков Сергей Тимофеевич (1874--1971), скульптор. Литературная запись Ю. Бычкова. Воспоминания "Слово о друге" впервые опубликованы в 1965 г.-- 184--192, 285--286; I(1). Копытин Иван Федорович, друг детства Есенина. Воспоминания записаны Д. Коноваловым -- 31--32, 534--535; II. Крандиевская-Толстая Наталья Васильевна (1888--1963), поэтесса, в 1917--1938 годы -- жена А. Н. Толстого. Воспоминания "Сергей Есенин и Айседора Дункан" впервые опубликованы в 1959 г. -- 305--306, 311--313; I(2). Кузько Петр Авдеевич (1884--1968), журналист. Воспоминания "Есенин, каким я его знал" впервые опубликованы в 1965 г. -- 176--180, 181--183; I(1). Лаппа-Старокенецкая Анна Алексеевна, батумская знакомая Есенина. Воспоминания "Мои встречи с Сергеем Есениным" впервые опубликованы в 1970 г. -- 417--418; XIV. Левин Кирилл Яковлевич (1892--1980), журналист, писатель. Воспоминания "Былые годы" впервые опубликованы в 1961 г.-- 340--342, 557--559; IX. Леонидзе Георгий Николаевич (1899--1966), грузинский поэт. Воспоминания впервые опубликованы в 1961 г. -- 366--371; I(2). Либединский Юрий Николаевич (1898--1959), писатель. Воспоминания "Мои встречи с Есениным" впервые опубликованы в 1958 г. -- 423--427, 506--513, 562--564, 598; I(2). Ливкин Николай Николаевич (1894--1974), поэт. Воспоминания "В "Млечном Пути" впервые опубликованы в 1965 г.-- 70--74; I(1). Луначарский Анатолий Васильевич (1875--1933). Из выступления в 1926 г. -- 596; XIII. Лундберг Евгений Германович (1887--1965), писатель, критик. Книга воспоминаний "Записки писателя" впервые опубликована в 1922 г. -- 159; III. Мануйлов Виктор Андроникович (1903--1987), литературовед, поэт. Воспоминания "О Сергее Есенине" впервые опубликованы в 1972 г. -- 361--366, 400--401, 405--410, 422, 564--568; I(2). Мариенгоф Анатолий Борисович (1897--1962), поэт, драматург, один из основателей имажинизма. "Воспоминания о Есенине" впервые опубликованы в 1926 г. -- 214--221, 239--243, 286--287; I(1). Маяковский Владимир Владимирович (1893--1930). Статья "Как делать стихи" впервые опубликована в 1926 г.-- 118, 595--596; I(2). Мендельсон Морис Осипович (1904--1982), критик, литературовед. Воспоминания "Встречи с Есениным" впервые опубликованы в 1984 г. -- 315--317; I(2). Миклашевская Августа Леонидовна (1891--1977), актриса Московского Камерного театра. Ей посвящен цикл стихотворений Есенина под названием "Любовь хулигана", вошедший в сборник "Москва кабацкая" (1924). Воспоминания "Встречи с поэтом" впервые опубликованы в 1960 г. -- 357--358; I(2). Мурашев Михаил Павлович (1884--1957), журналист. Воспоминания о Сергее Есенине впервые опубликованы в 1926 г. -- 84--91, 204--205,686--587; I(1). Накоряков Николай Никандрович (1881--1970), писатель, издательский работник. В 1925 году -- заведующий отделом художественной литературы Государственного издательства. Запись воспоминаний А. Лесса. -- 569--570; XIII. Наседкин Василий Федорович (1895--1940), поэт, журналист. В декабре 1925 года женился на Екатерине Александровне Есениной. Воспоминания "Последний год Есенина" впервые опубликованы в 1927 г. -- 493--501; I(2). Никитин Николай Николаевич (1895--1963), писатель. Воспоминания "О Есенине" впервые опубликованы в 1926 г. -- 475--477, 518--519, 556--557; I(2). Никулин Лев Вениаминович (1891--1967), писатель. Воспоминания "Памяти Есенина" впервые опубликованы в 1957 г. -- 205--208, 333--334; I(1). Орешин Петр Васильевич (1887--1939), поэт, прозаик. Воспоминания "Мое знакомство с Сергеем Есениным" впервые опубликованы в 1926 г. -- 159--165, 181; I(1). Павлович Надежда Александровна (1895--1980), поэтесса. Воспоминания "Как создавался киносценарий "Зовущие зори" впервые опубликованы в 1957 г. -- 201--204; I(1). Плевицкая Надежда Васильевна (Винникова; 1884--1941), исполнительница русских песен. Воспоминания "Дежкин карагод" впервые опубликованы в 1930 г. -- 119; V. Повицкий Лев Иосифович (1885--1974), журналист. Воспоминания "Сергей Есенин в жизни и творчестве" впервые опубликованы в 1969 г. -- 197--201, 212--214, 254--256, 348--350, 410--416; I(2). Полетаев Николай Гаврилович (1889--1935), поэт. Воспоминания "Есенин за восемь лет" впервые опубликованы в 1926 г. -- 192--196, 258--259, 463; I(1). Полуэктова Любовь Васильевна, землячка Есенина. Воспоминания записаны Д. Коноваловым -- 80; II. Пяст (Пестовский) Владимир Алексеевич (1886--1940), поэт. Воспоминания "Встречи с Есениным" впервые опубликованы в 1965 г.-- 354--357; I(2). Рождественский Всеволод Александрович (1895--1977), поэт, литературовед. Воспоминания "Сергей Есенин" впервые опубликованы в 1946 г. -- 96--100, 156--159, 429--441, 441--442, 513--515, 596-- 598; I(2), VII. Розанов Иван Никанорович (1874--1959), литературовед. Воспоминания о Сергее Есенине впервые опубликованы в 1926 г. -- 119--122, 259--269; I(1). Ройзман Матвей Давидович (1896--1973), писатель. Воспоминания "То, о чем помню" впервые опубликованы в 1926 г. -- 233--239; I(1). Сардановский Николай Алексеевич (1893--1961), товарищ Есенина по Константинову. Воспоминания "На заре туманной юности" впервые опубликованы в 1965 г. -- 38--40, 51--53; I(1). Семеновский Дмитрий Николаевич (1894--1960), поэт. Воспоминания "Есенин" впервые опубликованы в 1958 г. -- 54--63, 228--231; I(1). Силкин Александр Никитович, односельчанин Есенина. Воспоминания записаны Д. Коноваловым -- 210--211; II. Соколов Сергей Николаевич (1897--1960), учитель, директор школы в Константинове. Воспоминания "Встречи с Есениным" впервые опубликованы в 1965 г. -- 251, 428--429, 542--544; I(1). Соколова Анна Андреевна, жена С. Н. Соколова. Воспоминания записаны Д. Коноваловым -- 209--210, 526--527; II. Соловьев Борис Иванович (1904--1976), критик, литературовед. Воспоминания "За годы и годы" впервые опубликованы в 1973 г. -- 515--516, 527--531; XII. Старцев Иван Иванович (1896--1967), библиограф. Воспоминания "Мои встречи с Есениным" впервые опубликованы в 1926 г. -- 278--285, 338--339; I(1). Табидзе Нина Александровна (1902--1965), врач, жена Т. Ю. Табидзе. Воспоминания о Есенине впервые опубликованы в 1965 г.-- 396--400; I(2). Табидзе Тициан Юстинович (1895--1937), грузинский поэт. Воспоминания "С. Есенин в Грузии" впервые опубликованы в 1926 г.-- 394--396; I(2). Толстая-Есенина Софья Андреевна (1900--1957), внучка Л. Н. Толстого, вышла замуж за Есенина весной 1925 г. Воспоминания "Восемь строк" впервые опубликованы в 1946 г. -- 559--561, 584-- 585; I(2). Устинов Георгий Феофанович (1888--1932), журналист, писатель. Воспоминания о Есенине впервые опубликованы в 1926 г.-- 184; XIII. Устинова Елизавета Алексеевна, жена Г. Ф. Устинова. Воспоминания "Четыре дня Сергея Александровича Есенина" впервые опубликованы в 1926 г. -- 593--595; I(2). Фурманов Дмитрий Андреевич (1891--1926). Воспоминания написаны 30 декабря 1925 г. -- 585--586; I(2). Хитров Евгений Михайлович (1872--1932), преподаватель русского языка и литературы в Спас-Клепиковской второклассной учительской школе. Воспоминания о Есенине впервые опубликованы в 1924 и 1965 гг. -- 40--43; I(1). Хобочев Павел Яковлевич, товарищ Есенина по Спас-Клепиковской школе. Воспоминания записаны Д. Коноваловым -- 35--37; II. Чагин (Болдовкин) Петр Иванович (1898--1967), партийный работник, журналист, поэт. В годы дружбы с Есениным -- секретарь ЦК Компартии Азербайджана, редактор газеты "Бакинский рабочий". Воспоминания о Есенине впервые опубликованы в 1958 г. -- 359--361, 401--403; I(2). Чернов Андрей Николаевич, товарищ Есенина по Спас-Клепиковской школе. Воспоминания впервые опубликованы в книге Ю. Прокушева "Юность Есенина", М., "Московский рабочий", 1963 -- 37; XIII. Чернявский Владимир Степанович (1889--1948), актер, мастер художественного слова. В годы дружбы с Есениным -- начинающий поэт, студент. Воспоминания о Есенине впервые опубликованы в 1926 г.-- 100--118, 124--131, 289, 449--459; I(1). Шаров Ефим Ефимович (1891--1972), журналист, поэт. Воспоминания о Есенине впервые опубликованы в 1965 г. -- 49--51, 504--506; IV, I(2). Шнейдер Илья Ильич (1891--1980), театральный работник. Был администратором Студии Айседоры Дункан. Воспоминания о Есенине и Дункан впервые опубликованы в 1960 г. -- 300--305, 317--321; I(2). Шухов Иван Петрович (1906--1977), писатель -- 31; XIII. Элленс Франс (Фредерик Ван Эрманжан; 1881--1972), бельгийский писатель. Воспоминания "Сергей Есенин и Айседора Дункан" впервые опубликованы на французском языке в 1927 г. -- 313--315; I(2). Эрлих Вольф Иосифович (1902--1944), поэт, участник ленинградской группы имажинистов (В. Ричиотти, Г. Шмерельсон и другие). Воспоминания о Есенине впервые опубликованы в 1926 г. -- 519--522, 589--592; I(2). Юрин Михаил Парамонович (1895--1966), поэт, журналист. Воспоминания впервые опубликованы в 1929 г.-- 393--394; XI. Ясинская Зоя Иеронимовна (1896--1980), дочь писателя Ясинского Иеронима Иеронимовича (1850--1931). Воспоминания "Мои встречи с Сергеем Есениным" впервые опубликованы в 1959 г.-- 144--156; I(1). Источник текстов I(1), I(2). С. А. Есенин в воспоминаниях современников. В 2-х т. М., "Художественная литература", 1986 (Серия литературных мемуаров). II. "...И тебе я в песне отзовусь..." (Сб. материалов). М., "Московский рабочий", 1986. III. E. Лундберг. Записки писателя. 1917--1920. Изд-во писателей в Ленинграде, 1930. IV. Журн. "Дон", 1971, No 1, январь. V. И. Нестьев. Звезды русской эстрады. Изд. 2-е, доп. М., "Советский композитор", 1974. VI. Репин. Художественное наследство. Т. 2. М.--Л., Изд-во Академии наук СССР, 1949. VII. В. Рождественский. Страницы жизни. Из литературных воспоминаний. М.-- Л., "Советский писатель", 1962. VIII. Поэты о Есенине. М, "Книга", 1985. IX. Альм. "Наш современник", 1961, No 4. X. "Литературная Россия", No 15 (1159), 12 апреля 1985. XI. М. Юрин. Записки подававшего надежды. Огиз, "Молодая гвардия", 1931. XII. Лауреаты России. Автобиографии российских писателей. М., "Современник", 1973. ХIII. С. Есенин. Плеск голубого ливня. 2-е изд. М., "Молодая гвардия", 1978. XIV. Журн. "Русская литература", 1970, No 2. XV. Журн. "Наш современник", 1959, No 4. |
|||||||||||||
| « Пред. | След. » |
|---|
