Литературный журнал геосимволистов "Мой берег". Библиотека Символика

Все |0-9 |A |B |C |D |E |F |G |H |I |J |K |L |M |N |O |P |Q |R |S |T |U |V |W |X |Y |Z

САЙТ НА ЛАДОНИ Символизм в России О Блоке

Бекетова М. А. Александр Блок. Биографический очерк

Оглавление Бекетова М. А. Александр Блок. Биографический очерк Страница 2 Страница 3 Страница 4 Страница 5 Страница 6 Страница 7 Страница 8 Страница 9 Страница 10 Страница 11 Страница 12 Страница 13 Страница 14 Страница 15 Страница 16 Страница 17 Страница 18 Страница 19 Страница 13 из 19     ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ        Сезон 1913-14 года ознаменовался новой встречей и увлечением. Осенью Ал. Ал. собрался в Музыкальную драму, которая помещалась тогда в театре Консерватории. Его привлекала "Кармен". Он уже видел эту оперу в исполнении Марии Гай, которое ему очень понравилось, но особенно сильного впечатления он тогда не вынес. В Музыкальной драме он увидел в роли Кармен известную артистку Любовь Александровну Дельмас 1 и был сразу охвачен стихийным обаянием ее исполнения и соответствием всего ее облика с типом обольстительной и неукротимой испанской цыганки. Этот тип был всегда ему близок. Теперь он нашел его полное воплощение в огненно-страстной игре, обаятельном облике и увлекательном пенье Дельмас.               Ты, как отзвук забытого гимна        В моей черной и дикой судьбе.        О, Кармен, мне печально и дивно,        Что приснился мне сон о тебе.        .........................................        В том раю тишина бездыханна,        Только в куще сплетенных ветвей        Дивный голос твой, низкий и странный,        Славит бурю цыганских страстей.               Александр Александрович много раз слышал "Кармен" в том же пленительном исполнении. В марте произошло его первое знакомство с Л. А. Дельмас в театре Музыкальной драмы. И в жизни артистка не обманула предчувствий поэта. В ней нашел он ту стихийную страстность, которая влекла его со сцены. Образ ее, неразрывно связанный с обликом Кармен, отразился в цикле стихов, посвященных ей. Да, велика притягательная сила этой женщины. Прекрасны линии ее высокого, гибкого стана, пышно золотое руно ее рыжих волос, обаятельно неправильное, переменчивое лицо, неотразимо влекущее кокетство. И при этом талант, огненный артистический темперамент и голос, так глубоко звучащий на низких нотах. В этом пленительном облике нет ничего мрачного или тяжелого. Напротив - весь он солнечный, легкий, праздничный. От него веет душевным и телесным здоровьем и бесконечной жизненностью. Соскучиться с этой Кармен так же трудно, как с той, настоящей из новеллы Мериме, на которую написал Бизе свою неувядаемую оперу. Это увлечение, отливы и приливы которого можно проследить в стихах Блока не только цикла "Кармен", но и цикла "Арфы и скрипки", длилось несколько лет. Отношения между поэтом и Кармен были самые лучшие до конца его дней.        В 1914 году написан цикл стихов "Кармен". С января этого года Александр Александрович принял участие в новом журнале "Любовь к трем апельсинам", основанном Мейерхольдом и Владимиром Ник. Соловьевым 2, режиссером, литератором и драматургом, разделявшим идеи Мейерхольда о новом театре с упрощенной обстановкой и возобновлением забытого жанра Commedia del arte. Александр Александрович не сочувствовал теориям Мейерхольда и Соловьева, но из дружеского отношения к ним согласился принять участие в их журнале в качестве редактора отдела стихов. В одном из первых номеров появились стихи Анны Ахматовой, посвященные ему, и его ответ на эти стихи, в другом - стихи З. Гиппиус. В августе напечатан цикл стихов "Кармен".        Практически Мейерхольд воплощал свои идеи в студии, возникшей с осени этого сезона, которую посещала, между прочим, Любовь Дмитриевна. На Пасхе Мейерхольд поставил в зале Тенишевского училища "Балаганчик" и "Незнакомку" Блока в исполнении своей студии. В постановке, давшей образчик работы студии, было много праздничного и остроумного. Скучный Тенишевский зал расцветился пестрыми бумажными фонарями и другими украшениями, слуги просцениума в оригинальных костюмах на глазах у зрителей разбирали и ставили декорации, причем сам Мейерхольд работал наравне с ними. В антракте в публику бросали апельсины, под знаком которых давались спектакли. Сначала шла "Незнакомка". Два первых видения играли внизу перед подмостками. На месте кабачка был воздвигнут мост, на котором встречались все действующие лица последующего видения. Третье - в гостиной - происходило на подмостках и было поставлено в духе "гротеска". У действующих лиц были наклеенные носы, и все они двигались автоматически, почти как куклы. Посетители кабачка были тоже с наклеенными носами. В "Балаганчике" первая картина шла на подмостках, вторая - внизу. Играли в общем слабо, были только отдельные удачные моменты. Но на спектакль этот не следовало смотреть, как на театральное достижение: это была дружная и серьезная студийная работа, вполне бескорыстная. Все участники спектакля работали даром, горя желанием служить искусству, и с благоговением относились к замыслу автора.        Любовь Дмитриевна принимала живое участие в постановке пьес. Она шила костюмы и играла даму-хозяйку из третьего видения "Незнакомки". Жаль было видеть ее в этой неприятной роли, еще подчеркнутой трактовкой Мейерхольда. Александр Александрович отнесся к этому представлению, как к интересной попытке, он был в тот вечер в хорошем настроении и все принимал благодушно. Кроме того, ему было все-таки приятно видеть свою пьесу на сцене: судьба не баловала его в этом отношении. Спектакли Мейерхольда шли всю пасхальную неделю. Успех был средний. На лето Любовь Дмитриевна опять поступила в труппу Зонова, которая играла в Куоккале, выступала в нескольких больших ролях и с успехом.        Блок оставался в Петербурге до 8 июня. Весной он часто встречался с Л. А. Дельмас, видался с друзьями, чаще всего с Е. П. Ивановым, который переживал тогда большое личное горе. В это же время Александр Александрович сделал первые шаги к постановке "Розы и Креста". Он передал драму через Мейерхольда цензору Дризену, но дело с цензурой затянулось чуть не на целый год, так как опасались, что пьесу не пропустит духовная цензура. Между прочим, смущало название, которое могло показаться кощунственным с ортодоксальной точки зрения.        Приехав в Шахматово, Блок занялся переводом новеллы Флобера "St. Julien l'hospitalier" {"Св. Юлиан странноприимец" (фр.).}, предназначавшимся для полного собрания сочинений Флобера в издании Гржебина ("Шиповник"). Перевод выходил неровный: местами очень хороший, местами слабый. Александр Александрович не довел его до совершенства и оставил в незаконченном виде. Он так и не появился в печати. Александра Андреевна переводила для того же издания переписку Флобера, которая должна была выходить под редакцией Блока. Работа эта закончена, но напечатан только первый том писем, а всех их три.        Между тем события шли своим чередом. Грянула весть о войне, которая непосредственно коснулась и нас, так как в семье был военный. Александра Андреевна получила телеграмму от мужа, вызывавшего ее в Петербург. Франц Феликсович лечился в то лето в Крыму от болезни почек. Начальство вызвало его в Петербург по случаю мобилизации. 19-го июля сестра уехала из Шахматова вместе с Ал. Ал. Я осталась одна с прислугой хозяйничать и доживать лето.        Бригада, которой командовал Франц Феликсович, стояла в Петергофе. В мирное время он ездил туда только изредка, так как обязанности бригадного командира не сложны. Теперь же ему пришлось переселиться на казенную квартиру в Петергоф для приведения бригады в боевой порядок. Поехала с ним и Александра Андреевна. Петербургскую квартиру Кублицкие оставили за собой, так как в Петергофе приходилось жить только до выступления в поход, которого ожидали вскоре.        Александр Александрович встретил весть о войне с волнением и какой-то надеждой. На войну он не рвался, это было ему не свойственно, но он пожелал участвовать в работе, имевшей касательство к войне. Он поступил в ближайшее районное попечительство, оказывавшее помощь семьям запасных, и работал в комитете, председательницей которого была некая Депп. Он делал обследования, собирал пожертвования и т. д.        Любовь Дмитриевна готовилась в сестры милосердия. Она прошла подготовительный курс сестер, причем ходила за ранеными в Александровской больнице. В конце августа она уехала на войну в одном из первых отрядов Кауфмановской общины, в госпитале, оборудованном на средства семьи Терещенко. Все мы, разумеется, ее провожали. Она работала главным образом в Львовском госпитале, провела на театре войны девять месяцев. Из нее вышла образцовая сестра милосердия - не сентиментально-слезливая, пишущая письма "солдатикам" часто в ущерб более важным обязанностям, но строго исполнительная, энергичная, неутомимая и авторитетная.        Франц Феликсович отправился на войну в октябре. Бригада его выступила из Петербурга, куда и переселились Кублицкие незадолго до выступления в поход. Франц Феликсович проделал всю боевую кампанию. Он командовал сначала бригадой, потом дивизией и участвовал в галицийском походе, составляя часть армии Брусилова. Отчим Блока был честнейший и исполнительный служака, неукоснительно заботился о солдатах, ходил по окопам, несмотря на плохое здоровье и слабые ноги, но боевых качеств - молодечества, лихости, энергии у него не было, показать товар лицом он тоже никогда не умел и потому карьеры не сделал и даже не получил Георгия, хотя и был представлен к этому ордену за несомненные заслуги.        Во время пребывания Александры Андреевны в Петергофе сын подробно сообщал ей обо всех известиях, получаемых от жены. Любовь Дмитриевна была очень занята, особенно первое время, и потому писала редко. 28 сентября 1914 г. Блок пишет:        "Мама, сегодня я получил, наконец, письмо от Любы... Она с трудом нашла свободный час, чтобы написать. Она сидит, отрезанная от всего мира, в большой палате, устроенной ей самой. Из 25 кроватей - 23 заняты ранеными. Устраивать было трудно, потому что здание было страшно грязное: сначала - кадетский дортуар {Это было помещение кадетского корпуса}, потом - стояли войска, потом - австрийский госпиталь, потом русский госпиталь с монахами и, наконец, - их госпиталь. В коридорах в грязи лежали 200 раненых, которых несколько дней с 6 утра до 11 вечера мыли и переносили в палаты. Обед - полчаса и чай 10 минут, а потом - сестры засыпают как убитые. Теперь у Любы кровати чистые и все перевязаны. Очень тяжелых дали более опытным сестрам. Однако одному из Любиных отрезали ногу; на другой день он уже хохотал над какой-то шуткой... Люба ничего не знает о войне, только с утра до вечера делает все, что нужно, для раненых". В конце письма приписка: "Вчера вечером у меня был Пяст, а сегодня обедали вчетвером: я, Мейерхольд и две собаки m-me Сувориной, очень хорошо воспитанные, породы loup".        Блок несколько раз побывал у матери в Петергофе, хотя и был очень занят в то время. Вскоре по приезде из Шахматова он начал работать над собранием стихов Аполлона Григорьева, которое должно было выйти с его примечаниями и вступительной статьей. Для этого он ходил в библиотеку Академии наук и в Публичную библиотеку, где разыскивал стихи Ап. Григорьева и собирал материалы для статьи и примечаний 3. Работа эта ему очень нравилась. "Я каждый день занимаюсь подолгу в Академии наук, а иногда еще и дома, - пишет он матери, - и потому чувствую себя гораздо уравновешеннее". За работой проводил он часов пять в день.        Вернувшись из Петергофа, Ал. Андр. продолжала заниматься переводом писем Флобера, держала корректуру "Тропинки" и поджидала, не придет ли сын. Он приходил довольно часто, но ненадолго - или к обеду, или среди дня, когда мать пила чай. Просидев часа два, три, он уходил, внезапно поднявшись с места с короткой фразой: "Ну, я пойду". Заходил он и к вечернему чаю. Иногда в таких случаях появлялась Л. А. Дельмас, принося с собой праздничную атмосферу и запах свежих и тонких духов.        В этом сезоне Александр Александрович много и плодотворно работал, имея дело с разными издателями. Продолжая посещать издательство "Сирин", в работе которого он принимал живое участие, он устроил мимоходом дела Андрея Белого, который жил в то время в швейцарском городке Дорнахе, где строился знаменитый Иоанновский храм под наблюдением доктора Штейнера. Александр Александрович знал, что Борис Николаевич в очень стесненном положении. Он подал Терещенко мысль сделать отдельную книгу из его романа "Петербург", напечатанного в альманахах "Сирина", что и было исполнено. Гонорар, полученный за эту книгу, дал возможность Борису Николаевичу пополнить свои средства и погасить ту ссуду, которой помог ему Александр Александрович в то время, когда тот писал свой роман. В 1915 году "Сирин" прекратил свое существование, так как Терещенко не находил возможным продолжать это дело в военное время. Он обратил свою энергию на нужды войны, предоставив в распоряжение военных организаций несколько грандиозных сооружений.        Зимой 1915 года Александр Александрович написал статью об Аполлоне Григорьеве и продолжал заниматься в библиотеках, собирая материалы, но уже менее пристально, так как многое было сделано. Еще осенью начал он писать поэму "Соловьиный сад". В этой поэме есть отзвуки последнего заграничного путешествия. В Гетари была вилла, с ограды которой свешивались вьющиеся розы. Блоки часто проходили мимо нее и видели на скалистом берегу рабочего с киркой и ослом.        Среди зимы приезжал на короткое время в Петербург Франц Феликсович. Любовь Дмитриевна вернулась из Львова в мае 1915 года. Летом она играла в труппе Зонова в Куоккале.        В этом году Блок оставался в Петербурге до конца июня. Он держал корректуру статьи об Аполлоне Григорьеве, заканчивал работу в библиотеках и писал автобиографический очерк, заказанный ему Венгеровым для редактируемой им "Русской литературы XX века". Эта статья была лишь дополнением того, что печаталось прежде в сборнике Фидлера 4. В конце мая Александр Александрович узнал, что "Роза и Крест" пропущена цензурой без всяких ограничений. Около этого времени он сообщал матери, что написал краткие сведения о "Розе и Кресте" для композитора Базилевского, который написал музыку на его драму и собирался исполнять ее в Москве. Сведения нужны были для концертной программы. Тут же Александр Александрович прибавляет: "Базилевский пишет, что Свободный театр думает о постановке "Розы и Креста". А. Н. Чеботаревская 5 сообщила, что Немирович-Данченко тоже "думает" и сказал кому-то об этом".        Таким черепашьим шагом шло дело с постановкой "Розы и Креста", так и не доведенное до конца.        Описывая, как он проводит время, Александр Александрович писал матери 13-го июня 1915 г.: "Я проехал как-то вверх по Неве на пароходе... окраины - очень грандиозные и русские - и по грандиозности и по нелепости, с ней соединенной. За Смольным начинаются необозримые хлебные склады, элеваторы, товарные вагоны, зеленые берега, громоздкие храмы, и буксиры с именами "Пророк", "Воля" режут большие волны...        Сочиняю автобиографию и повадился ходить к букинисту, у которого скупаю десятки интересных книг по пятаку. Вчера встретил С. М. Зарудного (сенатор и цыганист, друг Худож. театра), который, проводив Книппер, шатался без дела 6. Я его завез к себе. Он читал очень хорошо стихи Вольтера, нарисовал меня (совсем непохоже) и рассказал анекдот о том, как К. Р.7 просил его раз прочесть мои стихи. Он прочел "Незнакомку" {"Знает ее наизусть, потому что в Озерках жила одна женщина". (Сноска Блока.)}, К. Р. возмутился; когда же он прочел "Озарены церковные ступени", К. Р. нашел, что это лучше. Очевидно, уловил родственное, немецкое".        Блок оставался в Петербурге весь май и июнь. В Шахматове никакой большой литературной работы у него не было. Он много гулял и работал в саду, делая новые вырубки и посадки и наблюдая за работой земляника, который делал в саду перед домом насыпь, предназначавшуюся для новых цветников.        В конце лета приезжала на неделю Л. А. Дельмас, она пела нам, аккомпанируя себе на нашем старом piano-carre, напоминавшем клавесин - и из "Кармен", и из "Хованщины", и просто цыганские и другие романсы. Между прочим, и "Стеньку Разина": "Из-за острова на стрежень". Необыкновенно хорошо выходил у нее романс Бородина "Для берегов отчизны дальной". Такого проникновенного исполнения этой вещи я никогда не слыхала. Блок особенно любил и эти стихи Пушкина, и музыку Бородина. Во время пребывания Дельмас погода была все время хорошая. Они с Ал. Ал. много гуляли и разводили костер под шахматовским садом (одно из любимейших занятий Блока).        Все мы с волнением читали газеты, следя за войной. Франц Феликсович писал довольно часто, его здоровье поправилось от постоянного пребывания на воздухе в хорошем климате, и он ни разу не был ранен, хотя ему случалось быть в очень опасном положении и на виду, так что рядом с ним падали люди и лошади.        По возвращении в Петербург Александр Александрович получил очень интересный заказ от Горького, который собирался издавать сборники литературы всех народов, входивших в состав Русской империи 8. Он предложил поэтам выбрать для перевода то, что им нравится. Блок взялся переводить армянских, латышских и финских поэтов. Для этого он просил Горького познакомить его или с поэтами, или с другими знатоками языков избранных им народностей. У него перебывали представители четырех наций, в том числе и шведской, так как один из финнов писал по-шведски. Александр Александрович не удовлетворился одним подстрочником, он просил читать стихи вслух, чтобы запомнить их ритмы. При этом он выказал поразительную память, запомнив не только ритм, но и целые строфы стихов на совершенно незнакомых ему языках. Ему очень нравилось декламировать их нам с матерью. Переводами этими он увлекался. Все они хороши, но лучше всего удались ему переводы прекрасных стихов армянского поэта Исаакьяна. Когда вышел армянский сборник (май 1916 года), Александр Александрович получил из Москвы телеграмму от кружка армян, которые благодарили его за перевод и выражали ему свою горячую симпатию.        В этом сезоне Александру Александровичу пришлось съездить в Москву. Слухи о том, что Немирович-Данченко "думает" ставить "Розу и Крест", оказались верными. Художественный театр известил об этом Александра Александровича и пригласил его в Москву для первых работ по постановке пьесы. Это было в конце марта. Москвичи обласкали Блока. Он провел в Москве приятнейшую неделю, во время которой было сделано много, а между тем он и развлекся, и освежился. В письме от 31-го марта 1916 г. он пишет:        "Мама, я так занят, что только сегодня собрался написать... Несмотря на то, что к вечеру устаю до неприличия, чувствую себя в своей тарелке. Каждый день в половине второго хожу на репетицию, расходимся в 6-м часу. Пока говорю, главным образом, я, читаю пьесу и объясняю, еще говорят Станиславский, Немирович и Лужcкий, а остальные делают замечания и задают вопросы. Роли несколько изменены - Качалов захотел играть Бертрана {Первоначально он взял роль Гаэтана.}, а Гаэтана будет играть актер, которого я видел Мефистофелем в гетевском Фаусте (у Незлобина) - хороший актер. Граф, вероятно, - Массалитинов. За Качалова я мало боюсь, он делает очень тонкие замечания. Немного боюсь за Алису - слишком молодая и тонкая, м. б., переменим (Вишневский справедливо заметил, что для нее нужны "формочки"). Алискан - Берсенев, думаю, будет хороший. У Станиславского какие-то сложные планы постановки, которые будем пробовать... Волнует меня вопрос, по-видимому уже решенный, о Гзовской и Германовой. Гзовская очень хорошо слушает, хочет играть, но она любит Игоря Северянина и боится делать себя смуглой, чтобы сохранить дрожание собственных ресниц. Кроме того, я в нее никак не могу влюбиться. Германову же я вчера смотрел в пьесе Мережковского {"Будет радость". (Прим. М. Б.)} и стал уже влюбляться, по своему обычаю; в антракте столкнулся с ней около уборной, она жалела, что не играет Изору, сказала: "Говорят, я состарилась". После этого я, разумеется, еще немного больше влюбился в нее. При этом, говор у нее - для Изоры невозможный (мне, впрочем, очень нравится), но зато наружность и движения удивительны" 9.        4-го апреля: "Работаем каждый день, я часами говорю, объясняю, как со своими. Разумеется, трачу все-таки много сил, но никакой надрывной усталости нет. На днях провел ночь у Качалова с цыганами и крюшоном, это было восхитительно. Бертран, Гаэтан и Алискан у меня заряжены; с Изорой проводим целые часы, сегодня, наконец, к ней пойду - опять говорить. Гзовская и умна, и талантлива, и тонка, но - страшно чужая... В мае Худ. театр приезжает с четырьмя пьесами, и мы все опять увидимся. Встретился с Книппер, она от Алисы уклонилась, хотя я и пробовал ей доказать, что "Ваш шпиц - прелестный шпиц, не более наперстка" 10. (Она пришла утром в театр, действительно, со шпицем.) Моя Алиса по наружности более похожа на Изору (Жданова) 11. Капеллан - Массалитинов, граф - Лужский".        Всю эту весну и лето Александр Александрович провел в Петербурге. Любовь Дмитриевна играла в труппе Измайловского полка, состоявшей из освобожденных от призыва артистов. Выступала в ответственных ролях и имела успех.        Между тем война шла ускоренным темпом. Со дня на день нужно было ожидать времени, когда призовут в войско всех мужчин возраста Блока. Приходилось решать вопрос о том, в какой форме нести военную службу. Ал. Ал. не был склонен сражаться, тем более, что не питал никакой вражды к немцам.        В мае 1916 года Александр Александрович еще спокойно занимался своими делами в Петербурге, думая, что его призовут не скоро. Он интересовался шахматовскими делами и результатами своей работы в саду. 7-го мая пишет: "Напиши мне, очень ли редок сад и не опустилась ли насыпь, и не проросла ли сирень от старых корней направо от балкона {Вырубка производилась в предыдущем году.} и акация, где они выкорчеваны? Принялся ли подсаженный шиповник? Как чувствуют себя флоксы {Многолетние флоксы, посаженные им осенью.}, не пропал ли красный?"        11 мая: "Мама, я получил твое письмо, и захотел в Шахматово; но, с другой стороны, я, как будто, начинаю писать. Боюсь сглазить". 4 июня он пишет: "Мама, сейчас, наконец, окончена мною "Первая глава" поэмы "Возмездие". С "Прологом" она составляет 1019 стихов. Если принять во внимание статистику поэм, написанных четырехстопным ямбом, то выходит: у Лермонтова: обе части Демона - 1139 стих., Боярин Орша - 1066 стих. У Боратынского: Бал - 658 стих., Эда - 683 стиха, и только Наложница (Цыганка) - с_е_м_ь глав - 1208 стихов. Если, так. образом, мне удастся написать еще 2-ю и 3-ю главы и эпилог, что требуется по плану, поэма может разрастись до размеров О_н_е_г_и_н_а. Каково бы ни было качество, - в количестве работы я эти дни превзошел даже некоторых прилежных стихотворцев!"        16-го июня: "Не еду потому, что надеюсь (м. б., и тщетно), еще что-нибудь написать. Глухое лето без особых беспокойств в городе, где перед глазами пестрит, но ничего по-настоящему не принимаешь к сердцу, - кажется, единственное условие, при котором я могу по-настоящему работать (так было когда-то с "Вольными мыслями", потом - с "Розой и Крестом", теперь - с поэмой). Мне очень печально и неудобно, что это так, но для изменения этих условий надо ждать старости (должно быть, ждать больше нечего). М. пр., у меня на виске есть наконец седой волос; он уже, кажется, год, или больше, но Люба признала его только теперь. Однако, мне еще можно сказать, как Дон Карлос сказал Лауре: "Ты молода, и будешь молода еще лет пять, иль шесть..." 12.        Ранней весной этого года (1916) печатались в "Мусагете" "Стихотворения Блока в трех книгах" и "Театр" - "Балаганчик", "Король на площади", "Незнакомка" и "Роза и Крест". Мимоходом Ал. Ал. сообщает матери: "На мои книги - большой спрос; присланные из Москвы партии распродаются складом в несколько часов... так что у меня до сих пор нет авторских экземпляров". И в другом письме: "Мои книжные дела блестящи. "Театра" в две недели распродано около 2000, и мы приступаем уже к новому изданию".        В мае произошло одно событие, приятно взволновавшее Блока: женился Е. П. Иванов. 23 мая Ал. Ал. пишет: "Мама, я сейчас обвенчал Женю. Свадьба была простая, благообразная и при солнечном свете, священник показался мне очень милым...        Женя был причесан гладко и стоял прямо; невеста была в белом платье, хотя без фаты. Жениными шаферами были я и Пяст, а у невесты - Алекс. Павл... и Женин сослуживец". Роман Е. П. был необычайный, и все подробности, приведшие к свадьбе, были хорошо известны Блоку и составляли предмет его забот и внимания.        В том же письме он сообщает новости, касающиеся "Розы и Креста": "Лужский написал, что мне до осени приезжать, очевидно, не придется. Покажут они, что сделали, только своему начальству. Музыку Базилевского забраковали (опера и модерн, писала Гзовская), Яновский скоро представит, но скорей всего будет Василенко. Декорации, вероятно, будет отчасти делать Добужинский и театр. художники 13... Гзовская пишет, что ей очень трудно, но она кое-что сделала".        Ал. Ал. два раза ходил смотреть игру Гзовской в кинематографе и по этому поводу пишет: "Я убеждаюсь, что Станиславский глубоко прав; она - т. н. "характерная" актриса, и в этом направлении может сделать очень много. Поэтому я надеюсь придать Изоре на сцене Худ. Т. очень желательные для меня "простонародные черты".        В письме от 16 июня еще до призыва есть чрезвычайно интересный и характерный для Александра Алекcандровича отзыв о книге "Добротолюбие". Я привожу его целиком:        "Я достал первый том того "Добротолюбия", "φcαοκαλια" - Л_ю_б_о_в_ь_ к _п_р_е_к_р_а_с_н_о_м_у (в_ы_с_о_к_о_м_у), о котором говорила О. Форш. Это, собственно, сокращенная патрология - сочинения разных отцов церкви, подвижников и монахов (пять огромных томов). Переводы с греческого, не всегда удовлетворительные, "дополненные" попами, уснащенные церковнославянскими текстами из книг Св. Писания Вехого и Нового Завета (неизменно неубедительными для меня). Все это - отрицательные стороны. Тем не менее в сочинениях монаха Евагрия (IV века), которые я прочел, есть "гениальные вещи"... Он был человеком очень страстным, и православные переводчики, как ни старались, не могли уничтожить того действительного реализма, который роднит его, например, со Стриндбергом. Таковы гл. обр. главы о борьбе с бесами - очень простые и полезные наблюдения, часто известные, разумеется, и художникам - того типа, к которому принадлежу и я. Выводы его часто неожиданны и (именно по-художнически) - скромны; таких человеческих выводов я никогда не встречал у "святых", натерпевшись достаточно от жестокой и бешеной новозаветной "метафизики" {В смысле "сверхъестественности" - наперекор естеству. (Сноска А. Блока.)}, которая людей полнокровных (вроде нас с тобой) запугивает и отвращает от себя.        Мне лично занятно, что отношение Евагрия к демонам точно таково же, каково мое - к двойникам, например, в статье о символизме.        Вечный монашеский прием, как известно, - толковать тексты Св. Писания, опираясь на свой личный опыт. У меня очень странное впечатление от этого: тексты все до одного остаются мертвыми, а опыт - живой" 14.        Это последнее спокойное письмо. Затем начинаются слухи о близком призыве, хлопоты о том, куда поступить, и т. д. Блок заранее обеспечил себе возможность поступить вольноопределяющимся в разные полки. Всего желательнее казалось ему служить в артиллерийском дивизионе под начальством родственника М. Т. Блок (вдовы Александра Львовича): "Во всяком случае, надо приготовиться к осени, - пишет он матери 25 июня, - и я думаю теперь же сделать платье и купить все, что нужно, чтобы можно было вовремя ехать в дивизион". В этом же письме сообщается: "Вчера было очень весело - у нас обедали Княжнин и Верховский". И далее: "Я все еще не могу решиться ехать в Шахматово. Пока еще есть разные дела (кроме возможности писать, по-видимому, проблематической)".        Между делом Александр Александрович усиленно хлопотал о том, чтобы освободить от призыва Княжнина, пристроив его на заводе. В конце концов это ему не удалось, помнится, и он устроил это дело как-то иначе. Поговорив с неким вольноопределяющимся и узнав все условия службы, Блок пишет 28 июня: "Из подробных его рассказов я увидел ясно, что я туда не пойду... Так. обр., это отпадает, и что предпринять, я не знаю; знаю одно, что променять штатское состояние на военное едва ли в моих силах... Сегодня пойду к В. А. Зоргенфрею (Зору) 15, который может что-то мне посоветовать... Писать (поэму), по-видимому, больше не удастся".        После всех волнений и попыток устроиться еще в каких-то полках дело разрешилось внезапно и неожиданно. 7 июля Блок пишет: "Мама, пишу кратко, пока, потому что сегодня очень устал от массы сделанных дел. Сегодня я, как ты знаешь, призван. Вместе с тем я уже с_е_г_о_д_н_я зачислен в организацию Земск. и Городск. Союзов: звание мое - "табельщик 13-й инженерно-строительной дружины", которая устраивает укрепления; обязанности - приблизит. - учет работ чернорабочих; форма - почти офицерская - с кортиком, на днях надену ее. От призыва я тем самым освобожден; буду на офицерском положении и вблизи фронта, то и другое мне пока приятно. Устроил Зоргенфрей. Начальник дружины меня знает. Сам он - архитектор... Получу бесплатный проезд во II классе. Жалованье - ок. 50 р. в месяц...        Здесь - жара страшная, но я пока в деятельном настроении. Дела очень много, так что забываешь многое, что было бы при других условиях трудно".        В таком возбужденном настроении Александр Александрович пребывал до самого отъезда. Между делом он видится с друзьями, много гуляет, интересуется спектаклями, в которых играет Любовь Дмитриевна. "Чувствую себя очень бодро. Сегодня разговаривал с начальством и получил подъемные деньги", - пишет он матери 8 июля. Очень занят он новой формой, надев которую, заслужил всеобщее одобрение: она к нему очень шла. В Шахматово он съездил только на один день. Александра Андреевна сама приехала в Петербург после 8 июля, но незадолго до отъезда сына уехала в Шахматово, не желая разбивать его бодрое настроение своей тревогой и беспокойством, которое, разумеется, ее грызло. Она боялась и климата Пинских болот, и близости фронта тем более, что хорошо знала склонность Александра Александровича играть с опасностью, испытывая судьбу.        Последнее письмо Блока из Петербурга от 24 июля: "Мама, у меня почти все уже готово к отъезду. Провожать меня захотели почему-то Соловьев и Ангелина. Л. А. здесь, я предлагал ей съездить в Шахматово".        Приписка 25 июля:        "Все сделал и приготовился к отъезду. Господь с тобой, мама. Саша".       « Пред. - След. »

 

« Пред.		След. »