Литературный журнал геосимволистов "Мой берег". Библиотека "Символика"

Прикручен вихрь веретеном к ботфортам.

Мы здесь одни на кромке большака.

Держа в прицельной раме над Нокс-Фортом[1]

останки замогильного песка,

ты оглянулась, щёлкнув каблуками,

и улыбаясь, сжмуривая глаз,

пробормотав: «А помнишь… мы… на Каме?..», -

дослав патрон, навек забыла нас:

себя, меня и ветреные[2] рощи,

раскрывшие, как крылья, лапы,

нас обняв…

Ну как же мне попроще

всё изложить?,

когда ты всхлипнув «раз!»,

уже переложила с этой скобки,

что над курком, пониже – на курок

прозрачный палец,

выведя за скобки

всё то, что не могла и я не мог.

* * *

Дерябнув чашку под конфетку,

я подхожу к тебе назад,

болтая чушь под кастаньетку

и всё смотря в тебя, как в ад,

неприспособленный для жизни

на нефранцузском языке.

Давай-ка вот на этой тризне

тебя со мною

под сакэ оставшихся двух капель в чашке,

с рукой в руке возле груди,

помянем ляжку возле ляжки,

что позабыты позади.

* * *

Оправившись от страха и смятенья,

войдя опять на лезвие ножа

без признаков хулы и поношенья,

под звонкий ветр, упругий, как вожжа,

давай же, ну, пойдём по струнам тонких,

как волоски, и острых, как ножи[3],

звенящих улиц, под ногами звонких,

как ледяные синие межи

меж правыми и левыми,

как шпоры

 разбрызгавшие, словно хрусталя осколки,

эти блики на заборы,

уже почти что вовсе, вуаля!, остывшие,

громадами штакетниц

склонённые на спины след во след,

и под салют калибров[4] и ракетниц

взойдём, как на утёс, на тот рассвет,

костистый, угловатый, непреклонный,

подставивший нам плечи и бока,

и как тогда, сиренево-зелёный[5]

на сапоге у самого мыска.

* * *

Пером пройдясь по левой сиське

(пером, которое перо[6]),

из шкапа вынув стопку Плиски

и кинув фишкой на зеро,

я долго глажу твои руки,

пугливые, как мордочки

детей зверёнышей,

от муки

стеклянно-ломкие очки

из рук, как мыльницы и рыбки,

роняя слёзоньками,

как подушки пёрышки, три вшивки[7]

под вену вшивши,

вот –

вот так

к тебе вытягиваю спину,

трескливу из-за позвонков,

и плача, строго строю мину

вахтёрши Даши для звонков[8].

* * *

Не позже двух – у вас ведь с этим строго –

закрыв рояль, железный изнутри,

ты, восходя из этого порога

зачем-то сообщила: «Скоро три».

И сдвинутая к кромке тракта ветром,

натужливым, рыгающим огнём,

по лебеде,

где, всё гуляя фертом,

меня всегда встречала день за днём,

как по реке,

закинув такелажем

худые руки к шейным позвонкам,

как в парусах, в морозах, чёрным пляжем,

как лебедой,

всё ходишь, ходишь к нам с тобой,

ногтей, как лепестки, обломки

отряхивая с рук на Воркуту

и нервно сжав гармошкой перепонки,

как паруса, меж пальцев,

ноту «ту» всех поездов,

как песню затевая,

зачем-то всё же оглянулась в нас:

в меня, в себя,

всем телом закрывая от нас с тобой

оставшихся без нас.

* * *

Вы не давили на педали,

мон-шер-ами, увы, увы,

(а значит, вряд ли и едва ли

возможно то, что если вы

бы даже отворили

ворота, двери и шлагбаум,

вас кто-то встретил бы, где были

он, я, она и этот даун

вчера, позавчера и прежде,

закончив промискуитет

в промокшей спермами одежде,

не допуская тет-а-тет…)

моргнув слезой на левой вежде,

из трав достав велосипед.

Детское

«Перезимуем», - буркнула ты с ёлки,

виляя, как хвостом, гирляндой вбок,

и вытянув полкнижки с верхней полки,

как будто лапкой в рукавичке,

бок

сухой ладошкой почесала, скинув,

как глобус, синий головной убор.

И я вздыхал по паре мандаринов,

в две рукавички всунув весь сыр-бор,

и бросив мельтешить вокруг притолки

и замирая, чуть дышал вблизи

тебя,

как кошка, с верхней полки,

вдруг спрыгнувшей в пылище и грязи

* * *

Мы на крыльце точили лясы,

плюясь в репейник и лопух,

и кто-то щупал ваши мясы

почти с двенадцати до двух

и обсосав, как соски, титьки,

ушёл, стуча ногами в твердь.

И я, хлебнув стакан у Витьки,

ну, всё же, всё же вышел - ведь

ты там одна в траве, где росы

тобой пропахнут до утра,

всегда готовый все вопросы

решить – мол, так и так, пора

весны ли, осени,

всё время мешающая вам и мне –

опять ножами дует в темя

из вертикали на окне.

* * *

Настойка пахнет бормотухой, -

скосив на нос, сказал я ей,

глаза,

и будучи под мухой,

ушёл, не верите?, ей-ей

из тёплых рук аж до балкона,

вцепившись, словно в леер, в тюль.

И в родниковом духе лона,

налив ещё по два буль-буль

всё ту же самую настойку

всё в те ж ладошки,

всю её всё ощущал

и долго стойко

стоял спиной к ней,

ё-моё!

* * *

Поправив стёклышко на дужке,

под Марсельезу от Матье[9]

ты, натянув почти на ушки

сугробчик в видом канотье[10],

всё ж дотанцуешь, может?,

поздно хотя,

косясь зрачком к кресту,

уж коли, Господи, так звёздно

над елями,

как будто ту навеки милую игрушку,

меня забросив с утречка

 и тонким пальцем тронув дужку

очков без левого очка[11].

* * *

Непостаревшая,

так дивна,

кругля глазёночки в нули,

вот ты,

кого так коллективно

мы все любили и ебли,

мелькнула бабочкой,

вся в рюшках,

оставив запах за собой

мочой разбрызганных на ушках

шанелей (ну, само собой),

и как последнее желанье,

роняя сперму из нутра,

ещё совсем одно свиданье

наобещала,

и с утра,

опав ресницами на щёчки,

пропахла дымом просто в дым,

как пахнут вербовые почки,

когда уже… тудым-сюдым

и май,

и ты, сверкнув лодыжкой,

всем, как всегда, не ко двору…

И я ползу по следу мышкой:

три дабл ю, ты, точка, ру

* * *

Хлопнув пива по пол-ложке,

мы, не пьяные вообще,

вдоль парсека возле ножки вашей –

стройной и… вообще,

прогулялись – это видно! –

аж до самого конца,

где, сказав «ах, как обидно»,

ты, ну просто без лица,

впёрлась носом прямо в гриву

разлохмаченной звезды,

и в сугробе бросив «Ниву»,

в крошке звёзд, Алла берды[12],

как в сугробе, в этой крошке

увязая,

к нам от них

ходишь-ходишь по дорожке

с ложкой пива на троих.

* * *

Подранком,

с тела сыпя гроздья

чернявой крови, как шрапнель,

шаги печатая, как гвозди

из гвоздомёта[13],

вдоль пастель-

но выглядящей рощи,

ты всё подходишь ближе,

всё неся,

гремя,

святые мощи…

Ну, вот – я изложил попроще

тебя, себя и то да сё.