Пушкин Стихи |
Страница 7 из 11 МОЯ РОДОСЛОВНАЯ Смеясь жестоко над собратом, Писаки русские толпой Меня зовут аристократом. Смотри, пожалуй, вздор какой! Не офицер я, не асессор, Я по кресту не дворянин, Не академик, не профессор; Я просто русский мещанин. Понятна мне времен превратность, Не прекословлю, право, ей: У нас нова рожденьем знатность, И чем новее, тем знатней. Родов дряхлеющих обломок (И по несчастью, не один), Бояр старинных я потомок; Я, братцы, мелкий мещанин. Не торговал мой дед блинами, Не ваксил царских сапогов, Не пел с придворными дьячками, В князья не прыгал из хохлов, И не был беглым он солдатом Австрийских пудреных дружин; Так мне ли быть аристократом? Я, слава богу, мещанин. Мой предок Рача мышцей бранной Святому Невскому служил; Его потомство гнев венчанный, Иван IV пощадил. Водились Пушкины с царями; Из них был славен не один, Когда тягался с поляками Нижегородский мещанин. Смирив крамолу и коварство И ярость бранных непогод, Когда Романовых на царство Звал в грамоте своей народ, Мы к оной руку приложили, Нас жаловал страдальца сын. Бывало, нами дорожили; Бывало... но - я мещанин. Упрямства дух нам всем подгадил: В родню свою неукротим, С Петром мой пращур не поладил И был за то повешен им. Его пример будь нам наукой: Не любит споров властелин. Счастлив князь Яков Долгорукой, Умен покорный мещанин. Мой дед, когда мятеж поднялся Средь петергофского двора, Как Миних, верен оставался Паденью третьего Петра. Попали в честь тогда Орловы, А дед мой в крепость, в карантин, И присмирел наш род суровый, И я родился мещанин. Под гербовой моей печатью Я кипу грамот схоронил И не якшаюсь с новой знатью, И крови спесь угомонил. Я грамотей и стихотворец, Я Пушкин просто, не Мусин, Я не богач, не царедворец, Я сам большой: я мещанин. Post scriptum Решил Фиглярин, сидя дома, Что черный дед мой Ганнибал Был куплен за бутылку рома И в руки шкиперу попал. Сей шкипер был тот шкипер славный, Кем наша двигнулась земля, Кто придал мощно бег державный Рулю родного корабля. Сей шкипер деду был доступен, И сходно купленный арап Возрос усерден, неподкупен, Царю наперсник, а не раб. И был отец он Ганнибала, Пред кем средь чесменских пучин Громада кораблей вспылала, И пал впервые Наварин. Решил Фиглярин вдохновенный: Я во дворянстве мещанин. Что ж он в семье своей почтенной? Он?.. он в Мещанской дворянин. ЦЫГАНЫ Над лесистыми брегами, В час вечерней тишины, Шум и песни под шатрами, И огни разложены. Здравствуй, счастливое племя! Узнаю твои костры; Я бы сам в иное время Провождал сии шатры. Завтра с первыми лучами Ваш исчезнет вольный след, Вы уйдете - но за вами Не пойдет уж ваш поэт. Он бродящие ночлеги И проказы старины Позабыл для сельской неги И домашней тишины. * * * Не то беда, что ты поляк: Костюшко лях, Мицкевич лях! Пожалуй, будь себе татарин, - И тут не вижу я стыда; Будь жид - и это не беда; Беда, что ты Видок Фиглярин. ЭПИГРАММА Не то беда, Авдей Флюгарин, Что родом ты не русский барин, Что на Парнасе ты цыган, Что в свете ты Видок Фиглярин: Беда, что скучен твой роман. К ПЕРЕВОДУ ИЛИАДЫ Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера, Боком одним с образцом схож и его перевод. 1831 * * * Перед гробницею святой Стою с поникшею главой... Все спит кругом; одни лампады Во мраке храма золотят Столпов гранитные громады И их знамен нависший ряд. Под ними спит сей властелин, Сей идол северных дружин, Маститый страж страны державной, Смиритель всех ее врагов, Сей остальной из стаи славной Екатерининских орлов. В твоем гробу восторг живет! Он русский глас нам издает; Он нам твердит о той године, Когда народной веры глас Воззвал к святой твоей седине: "Иди, спасай!" Ты встал - и спас... Внемли ж и днесь наш верный глас, Встань и спасай царя и нас, О старец грозный! На мгновенье Явись у двери гробовой, Явись, вдохни восторг и рвенье Полкам, оставленным тобой! Явись и дланию своей Нам укажи в толпе вождей, Кто твой наследник, твой избранный! Но храм - в молчанье погружен, И тих твоей могилы бранной Невозмутимый, вечный сон... КЛЕВЕТНИКАМ РОССИИ О чем шумите вы, народные витии? Зачем анафемой грозите вы России? Что возмутило вас? волнения Литвы? Оставьте: это спор славян между собою, Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою, Вопрос, которого не разрешите вы. Уже давно между собою Враждуют эти племена; Не раз клонилась под грозою То их, то наша сторона. Кто устоит в неравном споре: Кичливый лях, иль верный росс? Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет? вот вопрос. Оставьте нас: вы не читали Сии кровавые скрижали; Вам непонятна, вам чужда Сия семейная вражда; Для вас безмолвны Кремль и Прага; Бессмысленно прельщает вас Борьбы отчаянной отвага - И ненавидите вы нас... За что ж? ответствуйте: за то ли, Что на развалинах пылающей Москвы Мы не признали наглой воли Того, под кем дрожали вы? За то ль, что в бездну повалили Мы тяготеющий над царствами кумир И нашей кровью искупили Европы вольность, честь и мир?.. Вы грозны на словах - попробуйте на деле! Иль старый богатырь, покойный на постеле, Не в силах завинтить свой измаильский штык? Иль русского царя уже бессильно слово? Иль нам с Европой спорить ново? Иль русский от побед отвык? Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды, От финских хладных скал до пламенной Колхиды, От потрясенного Кремля До стен недвижного Китая, Стальной щетиною сверкая, Не встанет русская земля?.. Так высылайте ж к нам, витии, Своих озлобленных сынов: Есть место им в полях России, Среди нечуждых им гробов. БОРОДИНСКАЯ ГОДОВЩИНА Великий день Бородина Мы братской тризной поминая, Твердили: "Шли же племена, Бедой России угрожая; Не вся ль Европа тут была? А чья звезда ее вела!.. Но стали ж мы пятою твердой И грудью приняли напор Племен, послушных воле гордой, И равен был неравный спор. И что ж? свой бедственный побег, Кичась, они забыли ныне; Забыли русской штык и снег, Погребший славу их в пустыне. Знакомый пир их манит вновь - Хмельна для них славянов кровь; Но тяжко будет им похмелье; Но долог будет сон гостей На тесном, хладном новоселье, Под злаком северных полей! Ступайте ж к нам: вас Русь зовет! Но знайте, прошеные гости! Уж Польша вас не поведет: Через ее шагнете кости!..." Сбылось - и в день Бородина Вновь наши вторглись знамена В проломы падшей вновь Варшавы; И Польша, как бегущий полк, Во прах бросает стяг кровавый - И бунт раздавленный умолк. В боренье падший невредим; Врагов мы в прахе не топтали; Мы не напомним ныне им Того, что старые скрижали Хранят в преданиях немых; Мы не сожжем Варшавы их; Они народной Немезиды Не узрят гневного лица И не услышат песнь обиды От лиры русского певца. Но вы, мутители палат, Легкоязычные витии, Вы, черни бедственный набат, Клеветники, враги России! Что взяли вы?.. Еще ли росс Больной, расслабленный колосс? Еще ли северная слава Пустая притча, лживый сон? Скажите: скоро ль нам Варшава Предпишет гордый свой закон? Куда отдвинем строй твердынь? За Буг, до Ворсклы, до Лимана? За кем останется Волынь? За кем наследие Богдана? Признав мятежные права, От нас отторгнется ль Литва? Наш Киев дряхлый, златоглавый, Сей пращур русских городов, Сроднит ли с буйною Варшавой Святыню всех своих гробов? Ваш бурный шум и хриплый крик Смутили ль русского владыку? Скажите, кто главой поник? Кому венец: мечу иль крику? Сильна ли Русь? Война, и мор, И бунт, и внешних бурь напор Ее, беснуясь, потрясали - Смотрите ж: все стоит она! А вкруг ее волненья пали - И Польши участь решена... Победа! сердцу сладкий час! Россия! встань и возвышайся! Греми, восторгов общий глас!.. Но тише, тише раздавайся Вокруг одра, где он лежит, Могучий мститель злых обид, Кто покорил вершины Тавра, Пред кем смирилась Эривань, Кому суворовского лавра Венок сплела тройная брань. Восстав из гроба своего, Суворов видит плен Варшавы; Вострепетала тень его От блеска им начатой славы! Благословляет он, герой, Твое страданье, твой покой, Твоих сподвижников отвагу, И весть триумфа твоего, И с ней летящего за Прагу Младого внука своего. ЭХО Ревет ли зверь в лесу глухом, Трубит ли рог, гремит ли гром, Поет ли дева за холмом - На всякий звук Свой отклик в воздухе пустом Родишь ты вдруг. Ты внемлешь грохоту громов, И гласу бури и валов, И крику сельских пастухов - И шлешь ответ; Тебе ж нет отзыва... Таков И ты, поэт! * * * Чем чаще празднует лицей Свою святую годовщину, Тем робче старый круг друзей В семью стесняется едину, Тем реже он; тем праздник наш В своем веселии мрачнее; Тем глуше звон заздравных чаш И наши песни тем грустнее. Так дуновенья бурь земных И нас нечаянно касались, И мы средь пиршеств молодых Душою часто омрачались; Мы возмужали; рок судил И нам житейски испытанья, И смерти дух средь нас ходил И назначал свои закланья. Шесть мест упраздненных стоят, Шести друзей не узрим боле, Они разбросанные спят - Кто здесь, кто там на ратном поле, Кто дома, кто в земле чужой, Кого недуг, кого печали Свели во мрак земли сырой, И надо всеми мы рыдали. И мнится, очередь за мной, Зовет меня мой Дельвиг милый, Товарищ юности живой, Товарищ юности унылой, Товарищ песен молодых, Пиров и чистых помышлений, Туда, в толпу теней родных Навек от нас утекший гений. Тесней, о милые друзья, Тесней наш верный круг составим, Почившим песнь окончил я, Живых надеждою поздравим, Надеждой некогда опять В пиру лицейском очутиться, Всех остальных еще обнять И новых жертв уж не страшиться. * * * Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем, Восторгом чувственным, безумством, исступленьем, Стенаньем, криками вакханки молодой, Когда, виясь в моих объятиях змией, Порывом пылких ласк и язвою лобзаний Она торопит миг последних содроганий! О, как милее ты, смиренница моя! О, как мучительно тобою счастлив я, Когда, склоняяся на долгие моленья, Ты предаешься мне нежна без упоенья, Стыдливо-холодна, восторгу моему Едва ответствуешь, не внемлешь ничему И оживляешься потом все боле, боле - И делишь наконец мой пламень поневоле! 1832 I И дале мы пошли - и страх обнял меня. Бесенок, под себя поджав свое копыто, Крутил ростовщика у адского огня. Горячий капал жир в копченое корыто, И лопал на огне печеный ростовщик. А я: "Поведай мне: в сей казни что сокрыто?" Виргилий мне: "Мой сын, сей казни смысл велик: Одно стяжание имев всегда в предмете, Жир должников своих сосал сей злой старик И их безжалостно крутил на вашем свете". Тут грешник жареный протяжно возопил: "О, если б я теперь тонул в холодной Лете! О, если б зимний дождь мне кожу остудил! Сто на сто я терплю: процент неимоверный!" Тут звучно лопнул он - я взоры потупил. Тогда услышал я (о диво!) запах скверный, Как будто тухлое разбилось яицо, Иль карантинный страж курил жаровней серной. Я, нос себе зажав, отворотил лицо. Но мудрый вождь тащил меня все дале, дале - И, камень приподняв за медное кольцо, Сошли мы вниз - и я узрел себя в подвале. II Тогда я демонов увидел черный рой, Подобный издали ватаге муравьиной - И бесы тешились проклятою игрой: До свода адского касалася вершиной Гора стеклянная, как Арарат остра - И разлегалася над темною равниной. И бесы, раскалив как жар чугун ядра, Пустили вниз его смердящими когтями; Ядро запрыгало - и гладкая гора, Звеня, растрескалась колючими звездами. Тогда других чертей нетерпеливый рой За жертвой кинулся с ужасными словами. Схватили под руки жену с ее сестрой, И заголили их, и вниз пихнули с криком - И обе, сидючи, пустились вниз стрелой... Порыв отчаянья я внял в их вопле диком; Стекло их резало, впивалось в тело им - А бесы прыгали в веселии великом. Я издали глядел - смущением томим. МАЛЬЧИКУ (ИЗ КАТУЛЛА) Minister vetuli, puer. Пьяной горечью Фалерна Чашу мне наполни, мальчик! Так Постумия велела, Председательница оргий. Вы же, воды, прочь теките И струей, вину враждебной, Строгих постников поите: Чистый нам любезен Бахус. В АЛЬБОМ А. О. СМИРНОВОЙ В тревоге пестрой и бесплодной Большого света и двора Я сохранила взгляд холодный, Простое сердце, ум свободный И правды пламень благородный И как дитя была добра; Смеялась над толпою вздорной, Судила здраво и светло, И шутки злости самой черной Писала прямо набело. В АЛЬБОМ кж. А. Д. АБАМЕЛЕК Когда-то (помню с умиленьем) Я смел вас няньчить с восхищеньем, Вы были дивное дитя. Вы расцвели - с благоговеньем Вам ныне поклоняюсь я. За вами сердцем и глазами С невольным трепетом ношусь И вашей славою и вами, Как нянька старая, горжусь. ГНЕДИЧУ С Гомером долго ты беседовал один, Тебя мы долго ожидали, И светел ты сошел с таинственных вершин И вынес нам свои скрижали. И что ж? ты нас обрел в пустыне под шатром, В безумстве суетного пира, Поющих буйну песнь и скачущих кругом От нас созданного кумира. Смутились мы, твоих чуждаяся лучей. В порыве гнева и печали Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей, Разбил ли ты свои скрижали? О, ты не проклял нас. Ты любишь с высоты Скрываться в тень долины малой, Ты любишь гром небес, но также внемлешь ты Жужжанью пчел над розой алой. Таков прямой поэт. Он сетует душой На пышных играх Мельпомены, И улыбается забаве площадной И вольности лубочной сцены, То Рим его зовет, то гордый Илион, То скалы старца Оссиана, И с дивной легкостью меж тем летает он Вослед Бовы иль Еруслана. КРАСАВИЦА Все в ней гармония, все диво, Все выше мира и страстей; Она покоится стыдливо В красе торжественной своей; Она кругом себя взирает: Ей нет соперниц, нет подруг; Красавиц наших бледный круг В ее сияньи исчезает. Куда бы ты ни поспешал, Хоть на любовное свиданье, Какое б в сердце ни питал Ты сокровенное мечтанье, - Но, встретясь с ней, смущенный, ты Вдруг остановишься невольно, Благоговея богомольно Перед святыней красоты. К *** Нет, нет, не должен я, не смею, не могу Волнениям любви безумно предаваться; Спокойствие мое я строго берегу И сердцу не даю пылать и забываться; Нет, полно мне любить; но почему ж порой Не погружуся я в минутное мечтанье, Когда нечаянно пройдет передо мной Младое, чистое, небесное созданье, Пройдет и скроется?.. Ужель не можно мне, Любуясь девою в печальном сладострастье, Глазами следовать за ней и в тишине Благословлять ее на радость и на счастье, И сердцем ей желать все блага жизни сей, Веселый мир души, беспечные досуги, Все - даже счастие того, кто избран ей, Кто милой деве даст название супруги. В АЛЬБОМ Гонимый рока самовластьем От пышной далеко Москвы, Я буду вспоминать с участьем То место, где цветете вы. Столичный шум меня тревожит; Всегда в нем грустно я живу - И ваша память только может Одна напомнить мне Москву. В АЛЬБОМ Долго сих листов заветных Не касался я пером; Виноват, в столе моем Уж давно без строк приветных Залежался твой альбом. В именины, очень кстати, Пожелать тебе я рад Много всякой благодати, Много сладостных отрад, - На Парнасе много грома, В жизни много тихих дней И на совести твоей Ни единого альбома От красавиц, от друзей. 1833 (ИЗ КСЕНОФАНА КОЛОФОНСКОГО) Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают; Все уж увенчаны гости; иной обоняет, зажмурясь, Ладана сладостный дым; другой открывает амфору, Запах веселый вина разливая далече; сосуды Светлой студеной воды, золотистые хлебы, янтарный Мед и сыр молодой - все готово; весь убран цветами Жертвенник. Хоры поют. Но в начале трапезы, о други, Должно творить возлиянья, вещать благовещие речи, Должно бессмертных молить, да сподобят нас чистой душою Правду блюсти; ведь оно ж и легче. Теперь мы приступим: Каждый в меру свою напивайся. Беда не велика В ночь, возвращаясь домой, на раба опираться; но слава Гостю, который за чашей беседует мудро и тихо! (ИЗ АФЕНЕЯ) Славная флейта, Феон, здесь лежит. Предводителя хоров Старец, ослепший от лет, некогда Скирпал родил И, вдохновенный, нарек младенца Феоном. За чашей Сладостно Вакха и муз славил приятный Феон. Славил и Ватала он, молодого красавца: прохожий! Мимо гробницы спеша, вымолви: здравствуй, Феон! * * * Бог веселый винограда Позволяет нам три чаши Выпивать в пиру вечернем. Первую во имя граций, Обнаженных и стыдливых, Посвящается вторая Краснощекому здоровью, Третья дружбе многолетной. Мудрый после третьей чаши Все венки с главы слагает И творит уж возлиянья Благодатному Морфею. * * * Юноша, скромно пируй, и шумную Вакхову влагу С трезвой струею воды, с мудрой беседой мешай. ВИНО (ИОН ХИОССКИЙ) Злое дитя, старик молодой, властелин добронравный, Гордость внушающий нам, шумный заступник любви! ГУСАР Скребницей чистил он коня, А сам ворчал, сердясь не в меру: "Занес же вражий дух меня На распроклятую квартеру! Здесь человека берегут, Как на турецкой перестрелке, Насилу щей пустых дадут, А уж не думай о горелке. Здесь на тебя как лютый зверь Глядит хозяин, а с хозяйкой... Небось, не выманишь за дверь Ее ни честью, ни нагайкой. То ль дело Киев! Что за край! Валятся сами в рот галушки, Вином - хоть пару поддавай, А молодицы-молодушки! Ей-ей, не жаль отдать души За взгляд красотки чернобривой. Одним, одним не хороши..." - А чем же? расскажи, служивый. Он стал крутить свой длинный ус И начал: "Молвить без обиды, Ты, хлопец, может быть, не трус, Да глуп, а мы видали виды. Ну, слушай: около Днепра Стоял наш полк; моя хозяйка Была пригожа и добра, А муж-то помер, замечай-ка! Вот с ней и подружился я; Живем согласно, так что любо: Прибью - Марусинька моя Словечка не промолвит грубо; Напьюсь - уложит, и сама Опохмелиться приготовит; Мигну бывало: "Эй, кума!" - Кума ни в чем не прекословит. Кажись: о чем бы горевать? Живи в довольстве, безобидно; Да нет: я вздумал ревновать. Что делать? враг попутал, видно. Зачем бы ей, стал думать я, Вставать до петухов? кто просит? Шалит Марусенька моя; Куда ее лукавый носит? Я стал присматривать за ней. Раз я лежу, глаза прищуря, (А ночь была тюрьмы черней, И на дворе шумела буря), И слышу: кумушка моя С печи тихохонько прыгнула, Слегка обшарила меня, Присела к печке, уголь вздула И свечку тонкую зажгла, Да в уголок пошла со свечкой, Там с полки скляночку взяла И, сев на веник перед печкой, Разделась донага; потом Из склянки три раза хлебнула, И вдруг на венике верхом Взвилась в трубу - и улизнула. Эге! смекнул в минуту я: Кума-то, видно, басурманка! Постой, голубушка моя!.. И с печки слез - и вижу: склянка. Понюхал: кисло! что за дрянь! Плеснул я на пол: что за чудо? Прыгнул ухват, за ним лохань, И оба в печь. Я вижу: худо! Гляжу: под лавкой дремлет кот; И на него я брызнул склянкой - Как фыркнет он! я: брысь!.. И вот И он туда же за лоханкой. Я ну кропить во все углы С плеча, во что уж ни попало; И все: горшки, скамьи, столы, Марш! марш! все в печку поскакало. Кой чорт! подумал я: теперь И мы попробуем! и духом Всю склянку выпил; верь не верь - Но кверху вдруг взвился я пухом. Стремглав лечу, лечу, лечу, Куда, не помню и не знаю; Лишь встречным звездочкам кричу: Правей!.. и наземь упадаю. Гляжу: гора. На той горе Кипят котлы; поют, играют, Свистят и в мерзостной игре Жида с лягушкою венчают. Я плюнул и сказать хотел... И вдруг бежит моя Маруся: Домой! кто звал тебя, пострел? Тебя съедят! Но я, не струся: Домой? да! черта с два! почем Мне знать дорогу? - Ах, он странный! Вот кочерга, садись верхом И убирайся, окаянный. - Чтоб я, я сел на кочергу, Гусар присяжный! Ах ты, дура! Или предался я врагу? Иль у тебя двойная шкура? Коня! - На, дурень, вот и конь. - И точно: конь передо мною, Скребет копытом, весь огонь, Дугою шея, хвост трубою. - Садись. - Вот сел я на коня, Ищу уздечки, - нет уздечки. Как взвился, как понес меня - И очутились мы у печки. Гляжу: все так же; сам же я Сижу верхом, и подо мною Не конь - а старая скамья: Вот что случается порою". И стал крутить он длинный ус, Прибавя: "Молвить без обиды, Ты, хлопец, может быть, не трус, Да глуп, а мы видали виды". * * * Французских рифмачей суровый судия, О классик Депрео, к тебе взываю я: Хотя, постигнутый неумолимым роком, В своем отечестве престал ты быть пророком, Хоть дерзких умников простерлася рука На лавры твоего густого парика; Хотя, растрепанный новейшей вольной школой, К ней в гневе обратил ты свой затылок голый, - Но я молю тебя, поклонник верный твой, Будь мне вожатаем. Дерзаю за тобой Занять кафедру ту, с которой в прежни лета Ты слишком превознес достоинства сонета, Но где торжествовал твой здравый приговор Глупцам минувших лет, вранью тогдашних пор. Новейшие врали вралей старинных стоят - И слишком уж меня их бредни беспокоят. Ужели все молчать, да слушать? О беда!.. Нет, все им выскажу однажды завсегда. О вы, которые, восчувствовав отвагу, Хватаете перо, мараете бумагу, Тисненью предавать труды свои спеша, Постойте - наперед узнайте, чем душа У вас исполнена - прямым ли вдохновеньем, Иль необдуманным одним поползновеньем, И чешется у вас рука по пустякам, Иль вам не верят в долг, а деньги нужны вам. Не лучше ль стало б вам с надеждою смиренной Заняться службою гражданской иль военной, С хваленым Жуковым табачный торг завесть И снискивать в труде себе барыш и честь, Чем объявления совать во все журналы, Вельможе пошлые кропая мадригалы, Над меньшей собратьей в поту лица острясь, Иль выше мнения отважно вознесясь, С оплошной публики (как некие писаки) Подписку собирать - на будущие враки... * * * Сват Иван, как пить мы станем, Непременно уж помянем Трех Матрен, Луку с Петром, Да Пахомовну потом. Мы живали с ними дружно, Уж как хочешь - будь что будь - Этих надо помянуть, Помянуть нам этих нужно. Поминать так поминать, Начинать так начинать, Лить так лить, разлив разливом. Начинай-ка, сват, пора. Трех Матрен, Луку, Петра В первый раз помянем пивом, А Пахомовну потом Пирогами да вином, Да еще ее помянем: Сказки сказывать мы станем - Мастерица ведь была И не пил бы и не ел, И откуда что брала. А куды разумны шутки, Приговорки, прибаутки, Небылицы, былины Православной старины!.. Слушать, так душе отрадно. Все бы слушал да сидел. Кто придумал их так ладно? Стариков когда-нибудь (Жаль, теперь нам не досужно) Надо будет помянуть - Помянуть и этих нужно...- Слушай, сват, начну первой, Сказка будет за тобой. БУДРЫС И ЕГО СЫНОВЬЯ Три у Будрыса сына, как и он, три литвина. Он пришел толковать с молодцами. "Дети! седла чините, лошадей проводите, Да точите мечи с бердышами. Справедлива весть эта: на три стороны света Три замышлены в Вильне похода. Паз идет на поляков, а Ольгерд на прусаков, А на русских Кестут воевода. Люди вы молодые, силачи удалые (Да хранят вас литовские боги!), Нынче сам я не еду, вас я шлю на победу; Трое вас, вот и три вам дороги. Будет всем по награде: пусть один в Новеграде Поживится от русских добычей. Жены их, как в окладах, в драгоценных нарядах; Домы полны; богат их обычай. А другой от прусаков, от проклятых крыжаков, Может много достать дорогого, Денег с целого света, сукон яркого цвета; Янтаря - что песку там морского. Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха; В Польше мало богатства и блеску, Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда Привезет он мне на дом невестку. Нет на свете царицы краше польской девицы. Весела - что котенок у печки - И как роза румяна, а бела, что сметана; Очи светятся будто две свечки! Был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тоже И оттуда привез себе женку; Вот и век доживаю, а всегда вспоминаю Про нее, как гляжу в ту сторонку". Сыновья с ним простились и в дорогу пустились. Ждет, пождет их старик домовитый, Дни за днями проводит, ни один не приходит. Будрыс думал: уж, видно, убиты! Снег на землю валится, сын дорогою мчится, И под буркою ноша большая. "Чем тебя наделили? что там? Ге! не рубли ли?" "Нет, отец мой; полячка младая". Снег пушистый валится; всадник с ношею мчится, Черной буркой ее покрывая. "Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?" "Нет, отец мой; полячка младая". Снег на землю валится, третий с ношею мчится, Черной буркой ее прикрывает. Старый Будрыс хлопочет и спросить уж не хочет, А гостей на три свадьбы сзывает. ВОЕВОДА Поздно ночью из похода Воротился воевода. Он слугам велит молчать; В спальню кинулся к постеле; Дернул полог... В самом деле! Никого; пуста кровать. И, мрачнее черной ночи, Он потупил грозны очи, Стал крутить свой сивый ус... Рукава назад закинул, Вышел вон, замок задвинул; "Гей, ты, кликнул, чертов кус! А зачем нет у забора Ни собаки, ни затвора? Я вас, хамы!.. Дай ружье; Приготовь мешок, веревку, Да сними с гвоздя винтовку. Ну, за мною!.. Я ж ее!" Пан и хлопец под забором Тихим крадутся дозором, Входят в сад - и сквозь ветвей, На скамейке у фонтана, В белом платье, видят, панна И мужчина перед ней. Говорит он: "Все пропало, Чем лишь только я, бывало, Наслаждался, что любил: Белой груди воздыханье, Нежной ручки пожиманье... Воевода все купил. Сколько лет тобой страдал я, Сколько лет тебя искал я! От меня ты отперлась. Не искал он, не страдал он; Серебром лишь побряцал он, И ему ты отдалась. Я скакал во мраке ночи Милой панны видеть очи, Руку нежную пожать; Пожелать для новоселья Много лет ей и веселья, И потом навек бежать". Панна плачет и тоскует, Он колени ей целует, А сквозь ветви те глядят, Ружья наземь опустили, По патрону откусили, Вбили шомполом заряд. Подступили осторожно. "Пан мой, целить мне не можно, - Бедный хлопец прошептал: - Ветер, что ли; плачут очи, Дрожь берет; в руках нет мочи, Порох в полку не попал. " "Тише ты, гайдучье племя! Будешь плакать, дай мне время! Сыпь на полку... Наводи... Цель ей в лоб. Левее... выше. С паном справлюсь сам. Потише; Прежде я; ты погоди". Выстрел по саду раздался. Хлопец пана не дождался; Воевода закричал, Воевода пошатнулся... Хлопец, видно, промахнулся: Прямо в лоб ему попал. * * * Когда б не смутное влеченье Чего-то жаждущей души, Я здесь остался б - наслажденье Вкушать в неведомой тиши: Забыл бы всех желаний трепет, Мечтою б целый мир назвал - И все бы слушал этот лепет, Все б эти ножки целовал... * * * Колокольчики звенят, Барабанчики гремят, А люди-то, люди - Ой люшеньки-люли! А люди-то, люди На цыганочку глядят. А цыганочка-то пляшет, В барабанчики-то бьет, Голубой ширинкой машет, Заливается-поет: "Я плясунья, я певица, Ворожить я мастерица". ОСЕНЬ (ОТРЫВОК) Чего в мой дремлющий тогда не входит ум? Державин. I Октябрь уж наступил - уж роща отряхает Последние листы с нагих своих ветвей; Дохнул осенний хлад - дорога промерзает. Журча еще бежит за мельницу ручей, Но пруд уже застыл; сосед мой поспешает В отъезжие поля с охотою своей, И страждут озими от бешеной забавы, И будит лай собак уснувшие дубравы. II Теперь моя пора: я не люблю весны; Скучна мне оттепель; вонь, грязь - весной я болен; Кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены. Суровою зимой я более доволен, Люблю ее снега; в присутствии луны Как легкий бег саней с подругой быстр и волен, Когда под соболем, согрета и свежа, Она вам руку жмет, пылая и дрожа! III Как весело, обув железом острым ноги, Скользить по зеркалу стоячих, ровных рек! А зимних праздников блестящие тревоги?.. Но надо знать и честь; полгода снег да снег, Ведь это наконец и жителю берлоги, Медведю, надоест. Нельзя же целый век Кататься нам в санях с Армидами младыми Иль киснуть у печей за стеклами двойными. IV Ох, лето красное! любил бы я тебя, Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи. Ты, все душевные способности губя, Нас мучишь; как поля, мы страждем от засухи; Лишь как бы напоить, да освежить себя - Иной в нас мысли нет, и жаль зимы старухи, И, проводив ее блинами и вином, Поминки ей творим мороженым и льдом. V Дни поздней осени бранят обыкновенно, Но мне она мила, читатель дорогой, Красою тихою, блистающей смиренно. Так нелюбимое дитя в семье родной К себе меня влечет. Сказать вам откровенно, Из годовых времен я рад лишь ей одной, В ней много доброго; любовник не тщеславный, Я нечто в ней нашел мечтою своенравной. VI Как это объяснить? Мне нравится она, Как, вероятно, вам чахоточная дева Порою нравится. На смерть осуждена, Бедняжка клонится без ропота, без гнева. Улыбка на устах увянувших видна; Могильной пропасти она не слышит зева; Играет на лице еще багровый цвет. Она жива еще сегодня, завтра нет. VII Унылая пора! очей очарованье! Приятна мне твоя прощальная краса - Люблю я пышное природы увяданье, В багрец и в золото одетые леса, В их сенях ветра шум и свежее дыханье, И мглой волнистою покрыты небеса, И редкий солнца луч, и первые морозы, И отдаленные седой зимы угрозы. VIII И с каждой осенью я расцветаю вновь; Здоровью моему полезен русской холод; К привычкам бытия вновь чувствую любовь: Чредой слетает сон, чредой находит голод; Легко и радостно играет в сердце кровь, Желания кипят - я снова счастлив, молод, Я снова жизни полн - таков мой организм (Извольте мне простить ненужный прозаизм). IX Ведут ко мне коня; в раздолии открытом, Махая гривою, он всадника несет, И звонко под его блистающим копытом Звенит промерзлый дол и трескается лед. Но гаснет краткий день, и в камельке забытом Огонь опять горит - то яркий свет лиет, То тлеет медленно - а я пред ним читаю Иль думы долгие в душе моей питаю. X И забываю мир - и в сладкой тишине Я сладко усыплен моим воображеньем, И пробуждается поэзия во мне: Душа стесняется лирическим волненьем, Трепещет и звучит, и ищет, как во сне, Излиться наконец свободным проявленьем - И тут ко мне идет незримый рой гостей, Знакомцы давние, плоды мечты моей. XI И мысли в голове волнуются в отваге, И рифмы легкие навстречу им бегут, И пальцы просятся к перу, перо к бумаге, Минута - и стихи свободно потекут. Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге, Но чу! - матросы вдруг кидаются, ползут Вверх, вниз - и паруса надулись, ветра полны; Громада двинулась и рассекает волны. XII Плывет. Куда ж нам плыть?. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . * * * Не дай мне бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума; Нет, легче труд и глад. Не то, чтоб разумом моим Я дорожил; не то, чтоб с ним Расстаться был не рад: Когда б оставили меня На воле, как бы резво я Пустился в темный лес! Я пел бы в пламенном бреду, Я забывался бы в чаду Нестройных, чудных грез. И я б заслушивался волн, И я глядел бы, счастья полн, В пустые небеса; И силен, волен был бы я, Как вихорь, роющий поля, Ломающий леса. Да вот беда: сойди с ума, И страшен будешь как чума, Как раз тебя запрут, Посадят на цепь дурака И сквозь решетку как зверка Дразнить тебя придут. А ночью слышать буду я Не голос яркий соловья, Не шум глухой дубров - А крик товарищей моих, Да брань смотрителей ночных, Да визг, да звон оков. 1834 * * * Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит - Летят за днями дни, и каждый час уносит Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем Предполагаем жить, и глядь - как раз умрем. На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля - Давно, усталый раб, замыслил я побег В обитель дальную трудов и чистых нег. * * * Он между нами жил Средь племени ему чужого; злобы В душе своей к нам не питал, и мы Его любили. Мирный, благосклонный, Он посещал беседы наши. С ним Делились мы и чистыми мечтами И песнями (он вдохновен был свыше И свысока взирал на жизнь). Нередко Он говорил о временах грядущих, Когда народы, распри позабыв, В великую семью соединятся. Мы жадно слушали поэта. Он Ушел на запад - и благословеньем Его мы проводили. Но теперь Наш мирный гость нам стал врагом - и ядом Стихи свои, в угоду черни буйной, Он напояет. Издали до нас Доходит голос злобного поэта, Знакомый голос!.. боже! освяти В нем сердце правдою твоей и миром, И возврати ему... ПЕСНИ ЗАПАДНЫХ СЛАВЯН Предисловие. Большая часть этих песен взята мною из книги, вышедшей в Париже в конце 1827 года, под названием La Guzla, ou choix de Poesies Illyriques, recueillies dans la Dalmatie, la Bosnie, la Croatie et l'Herzegowine {1}. Неизвестный издатель говорил в своем предисловии, что, собирая некогда безыскусственные песни полудикого племени, он не думал их обнародовать, но что потом, заметив распространяющийся вкус к произведениям иностранным, особенно к тем, которые в своих формах удаляются от классических образцов, вспомнил он о собрании своем и, по совету друзей, перевел некоторые из сих поэм, и проч. Сей неизвестный собиратель был не кто иной, как Мериме, острый и оригинальный писатель, автор Театра Клары Газюль, Хроники времен Карла IX, Двойной Ошибки и других произведений, чрезвычайно замечательных в глубоком и жалком упадке нынешней французской литературы. Поэт Мицкевич, критик зоркий и тонкий и знаток в славенской поэзии, не усумнился в подлинности сих песен, а какой-то ученый немец написал о них пространную диссертацию. Мне очень хотелось знать, на чем основано изобретение странных сих песен: С. А. Соболевский, по моей просьбе, писал о том к Мериме, с которым был он коротко знаком, и в ответ получил следующее письмо: Paris, 18 janvier 1835. Je croyais, Monsieur, que la Guzla n'avait eu que sept lecteurs, vous, moi et le prote compris; je vois avec bien du plaisir que j'en puis compter deux de plus ce qui forme un joli total de neuf et confirme le proverbe que nul n'est prophete en son pays. Je repondrai candidement a vos questions. La Guzla a ete composee par moi pour deux motifs, dont le premier etait de me moquer de la couleur locale dans laquelle nous nous jetions a plein collier vers l'an de grace 1827. Pour vous rendre compte de l'autre motif je suis oblige de vous conter une histoire. En cette meme annee 1827, un de mes amis et moi nous avions forme le projet de faire un voyage en Italie. Nous etions devant une carte tracant au crayon notre itineraire; arrives a Venise, sur la carte s'entend, et ennuyes des Anglais et des Allemands que nous rencontrions, je proposai d'aller a Trieste puis de la a Raguse. La proposition fut adoptee, mais nous etions fort legers d'argent et cette "douleur nompareille" comme dit Rabelais nous arretait au milieu de nos plans. Je proposai alors d'ecrire d'avance notre voyage, de le vendre a un libraire et d'emloyer le prix a voir si nous nous etions beaucoup trompes. Je demandai pour ma part a colliger les poesies populaires et a les traduire, on me mit au defi, et le lendemain j'apportai a mon compagnon de voyage cinq ou six de ces traductions. Je passais l'automne a la campagne. On dejeunait a midi et je me levais a dix heures, quand j'avais fume un ou deux cigares ne sachant que faire, avant que les femmes ne paraissent au salon, j'ecrivais une ballade. Il en resulta un petit volume que je publiai en grand secret et qui mystifia deux ou trois personnes. Voici les sources ou j'ai puise cette couleur locale tant vantee: d'abord une petite brochure d'un consul de France a Banialouka. J'en ai oublie le titre, l'analyse en serait facile. L'auteur cherche a prouver que les Bosniaques sont de fiers cochons, et il en donne d'assez bonnes raisons. Il cite par-ci par-la quelques mots illyriques pour faire parade de son savoir (il en savait peut-etre autant que moi). J'ai recueilli ces mots avec soin et les ai mis dans mes notes. Puis j'avais lu le chapitre intitu"l"e. De'costumi dei Morlachi, dans ie voyage en Dalmatie de Fortis. Il a donne le texte et la traduction de la complainte de la femme de Hassan Aga qui est reellement illyrique; mais cette traduction etait en vers. Je me donnai une peine infinie pour avoir une traduction litterale en comparant les mots du texte qui etaient repetes avec l'interpretation de l'abbe Fortis. A force de patience, j'obtins un mot "a" mot, mais j'etais embarrasse encore sur quelques points. Je m'adressai a un de mes amis qui sait la russe. Je lui lisais le texte en le prononcant a l'italienne, et il le comprit presque entierement. Le bon fut, que Nodier qui avait deterre Fortis et la ballade de Hassan Aga, et l'avait traduite sur la traduction poetique de l'abbe en la poetisant encore dans sa prose, Nodier cria comme un aigle que je l'avais pille. Le premier vers illyrique est: Scto s bieli u gorje zelenoi Fortis a traduit: Che mai biancheggia nel verde Bosco Nodier a traduit bosco par plaine verdoyante; c'etait mal tomber, car on me dit que gorje veut dire colline. Voil"a" mon histoire. Faites mes excuses a M. Pouchkine. Je suis fier et honteux a la fois de l'avoir attrape, и проч. {2} 1 ВИДЕНИЕ КОРОЛЯ {1} Король ходит большими шагами Взад и вперед по палатам; Люди спят - королю лишь не спится: Короля султан осаждает, Голову отсечь ему грозится И в Стамбул отослать ее хочет. Часто он подходит к окошку; Не услышит ли какого шума? Слышит, воет ночная птица, Она чует беду неминучу, Скоро ей искать новой кровли Для своих птенцов горемычных. Не сова воет в Ключе-граде, Не луна Ключ-город озаряет, В церкви божией гремят барабаны, Вся свечами озарена церковь. Но никто барабанов не слышит, Никто света в церкви божией не видит, Лишь король то слышал и видел; Из палат своих он выходит И идет один в божию церковь. Стал на паперти, дверь отворяет... Ужасом в нем замерло сердце, Но великую творит он молитву И спокойно в церковь божию входит. Тут он видит чудное виденье: На помосте валяются трупы, Между ими хлещет кровь ручьями, Как потоки осени дождливой. Он идет, шагая через трупы, Кровь по щиколку {2} ему досягает... Горе! в церкви турки и татары И предатели, враги богумилы. {3} На амвоне сам султан безбожный, Держит он наголо саблю, Кровь по сабле свежая струится С вострия до самой рукояти. Короля незапный обнял холод: Тут же видит он отца и брата. Пред султаном старик бедный справа, Униженно стоя на коленах, Подает ему свою корону; Слева, также стоя на коленах, Его сын, Радивой окаянный, Басурманскою чалмою покрытый (С тою самою веревкою, которой Удавил он несчастного старца), Край полы у султана целует, Как холоп, наказанный фалангой {4}. И султан безбожный, усмехаясь, Взял корону, растоптал ногами И промолвил потом Радивою: "Будь над Боснией моей ты властелином, Для гяур-христиан беглербеем" {5}. И отступник бил челом султану, Трижды пол окровавленный целуя. И султан прислужников кликнул И сказал: "Дать кафтан Радивою! {6} Не бархатный кафтан, не парчовый, А содрать на кафтан Радивоя Кожу с брата его родного". Бусурмане на короля наскочили, Донага всего его раздели, Атаганом ему кожу вспороли, Стали драть руками и зубами, Обнажили мясо и жилы, И до самых костей ободрали, И одели кожею Радивоя. Громко мученик господу взмолился: "Прав ты, боже, меня наказуя! Плоть мою предай на растерзанье, Лишь помилуй мне душу, Иисусе!" При сем имени церковь задрожала, Все внезапно утихнуло, померкло, - Все исчезло - будто не бывало. И король ощупью в потемках Кое-как до двери добрался И с молитвою на улицу вышел. Было тихо. С высокого неба Город белый луна озаряла. Вдруг взвилась из-за города бомба {7}, И пошли бусурмане на приступ. 2 ЯНКО МАРНАВИЧ Что в разъездах бей Янко Марнавич? Что ему дома не сидится? Отчего двух ночей он сряду Под одною кровлей не ночует? Али недруги его могучи? Аль боится он кровомщенья? Не боится бей Янко Марнавич Ни врагов своих, ни кровомщенья. Но он бродит, как гайдук бездомный, С той поры, как Кирила умер. В церкви Спаса они братовались, {8} И были по богу братья; Но Кирила несчастливый умер От руки им избранного брата. Веселое было пированье, Много пили меду и горелки; Охмелели, обезумели гости, Два могучие беи побранились. Янко выстрелил из своего пистоля, Но рука его пьяная дрожала. В супротивника своего не попал он, А попал он в своего друга. С того времени он, тоскуя, бродит, Словно вол, ужаленный змиею. Наконец он на родину воротился И вошел в церковь святого Спаса. Там день целый он молился богу, Горько плача и жалостно рыдая. Ночью он пришел к себе на дом И отужинал со своей семьею, Потом лег и жене своей молвил: "Посмотри, жена, ты в окошко. Видишь ли церковь Спаса отселе?" Жена встала, в окошко поглядела И сказала: "На дворе полночь, За рекою густые туманы, За туманом ничего не видно". Повернулся Янко Марнавич И тихонько стал читать молитву. Помолившись, он опять ей молвил: "Посмотри, что ты видишь в окошко?" И жена, поглядев, отвечала: "Вижу, вон, малый огонечек Чуть-чуть брезжит в темноте за рекою". Улыбнулся Янко Марнавич И опять стал тихонько молиться. Помолясь, он опять жене молвил: "Отвори-ка, женка, ты окошко: Посмотри, что там еще видно?" И жена, поглядев, отвечала: "Вижу я на реке сиянье, Близится оно к нашему дому". Бей вздохнул и с постели свалился. Тут и смерть ему приключилась. 3 БИТВА У ЗЕНИЦЫ-ВЕЛИКОЙ {9} Радивой поднял желтое знамя: Он идет войной на бусурмана. А далматы, завидя наше войско, Свои длинные усы закрутили, Набекрень надели свои шапки И сказали: "Возьмите нас с собою: {10} Мы хотим воевать бусурманов". Радивой дружелюбно их принял И сказал им: "Милости просим!" Перешли мы заповедную речку, Стали жечь турецкие деревни, А жидов на деревьях вешать {11}. Беглербей со своими бошняками Против нас пришел из Банялуки; {12} Но лишь только заржали их кони И на солнце их кривые сабли Засверкали у Зеницы-Великой, Разбежались изменники далматы; Окружили мы тогда Радивоя И сказали: "Господь бог поможет, Мы домой воротимся с тобою И расскажем эту битву нашим детям". Стали биться мы тогда жестоко, Всяк из нас троих воинов стоил; Кровью были покрыты наши сабли С острия по самой рукояти. Но когда через речку стали Тесной кучкою мы переправляться, Селихтар {13} с крыла на нас ударил С новым войском, с конницею свежей. Радивой сказал тогда нам: "Дети, Слишком много собак-бусурманов, Нам управиться с ними невозможно. Кто не ранен, в лес беги скорее И спасайся там от селихтара". Всех-то нас оставалось двадцать, Все друзья, родные Радивою, Но и тут нас пало девятнадцать; Закричал Георгий Радивою: "Ты садись, Радивой, поскорее На коня моего вороного; Через речку вплавь переправляйся, Конь тебя из погибели вымчит". Радивой Георгия не послушал, Наземь сел, поджав под себя ноги. Тут враги на него наскочили, Отрубили голову Радивою. 4 |
|||||||||||||
| « Пред. | След. » |
|---|
|
|